Две пары шагов проследовали по мраморному полу. Оглушительные аплодисменты Аполлону, крики «бис!» скрывали этот звук от всех, кроме меня.
Несовершеннолетняя София Баффо была вне поля моего зрения, моя голова была совершенно пустой, как будто на нее вылили ведро холодной воды. Андре Барбариджо не собирался произносить моего имени своему дяде за обедом. Он убегал с дочерью Баффо. И ему повезет, если его отец захочет вообще видеть сына после этого. А что касается пасти льва — я был в маске. Барбариджо не узнает меня на эшафоте палача. Он даже не знает моего имени. И, кроме того, дочь Баффо тоже не знает. Ничто не показало, что она признала во мне посланника из монастырского сада.
«Обходные пути этого общества». Эти слова так и застыли на моих губах. И в одно мгновение я вспомнил свою соседку в муаре и золотом колье.
Что еще я мог сделать? Что сделал бы наркозависимый, видя, как иссыхает его источник наркотиков? Я выбежал в фойе, подбежал к первому человеку в алой ливрее, которого я увидел, дернул его за алый рукав и указал на исчезающую пару, бормоча несвязные слова типа «тайное бегство» и «позор семьи Фоскари».
Вдруг алые ливреи появились повсюду, как проклятье Древнего Египта. Театр опустел.
Монахиня пронзительно кричала, подражая кастрату, и ей пришлось дать нюхательную соль. Старый Барбариджо метал громы и молнии. Я снова увидел муаровую маску и решил узнать немного больше об «ограничениях общества». Но муаровая маска выскользнула во всеобщем переполохе и растворилась в ночи, как будто я раскрыл и ее тайну.
Молодых любовников связали и посадили в разные гондолы. Дочь Баффо разразилась рыданиями, и ее белоснежное лицо казалось таким молодым и открытым в сиянии факелов.
Андре Барбариджо смотрел на меня, и его глаза сверками местью, он даже пытался вызвать меня на поединок, но он не видел Софию, и его слова не имели для меня совершенно никакого значения. Старший Барбариджо швырнул своего сына к двери и не дал ему ни одного шанса.
Это было мне на руку, потому что у меня из глаз тоже потекли слезы, когда я наблюдал, как увозят дочь Баффо. Даже маска не могла это скрыть.
Гарем был смыт из нашей памяти, словно большим наводнением. Коломбина не успела сбежать. Но все же мой родственник из семьи Фоскари подошел поблагодарить меня и объявил, что честь их семьи спасена и что у них теперь все будет хорошо.
Великие синьоры Венеции заметили меня. Но почему же я чувствовал себя таким несчастным?
— Это мой долг, — пожал я плечами на поздравление дяди Джакопо, когда мы шли за старым Пьеро домой.
Можно ли будет стряхнуть все эти поздравления со своих плеч, как капельки моросящего дождя с моей накидки? Мой дядя почувствовал мое настроение и больше ничего не говорил.
На полпути к дому я заметил, что все еще держу в руке инжир. Он уже потерял свой бронзовый блеск и превратился в кашеобразную массу оттого, что я сдавливал его во время всего этого вечера. Подумав, что слабость моего желудка могла быть и от голода, и для того, чтобы освободить руку, я съел инжир. Я только помню, как хруст косточек этого фрукта привел меня в состояние раздражения. У меня засосало в желудке, боль распространилась в руки и отразилась на лице.
— О, Святой Себастьян, — проговорил мой дядя. — Это будет тяжелое плавание.
Боль отозвалась и выше, в торсе, когда дядя дружески похлопал меня по плечу.
— Да, она своенравная и упрямая девушка, — констатировал он.
Как будто это могло меня утешить.
V
— Своенравная и упрямая девушка, — произнес я громко, когда стоял в порту рядом со «Святой Люсией». Я задумчиво вглядывался в Венецианский залив. «Святая Люсия» была пришвартована правым боком. Серо-зеленые холмы сливались с горизонтом и городской суетой. Цвета везде были размытыми, пастельными, как островки жизни, затерянной в море и приплывшие к берегу. День был таким чистым, что было ясно видно подножие Альп. Мои глаза слезились на солнце под сильным холодным ветром, приносившим с моря йодистый запах. Вездесущие цветные флажки собора Святого Марка развевались на ветру. Блеск золотого и красного на фоне голубой дымки гор напоминал мне фейерверк.