Ветер не принес снега, поэтому ожидалось хорошее плавание в этот день Святого Себастьяна.
Перед выходом из порта располагался остров, носящий имя моего тезки, Святого Джорджо. Ходили разговоры о строительстве большой новой церкви для монахов, обосновавшихся здесь. Я вспомнил озноб и нервную дрожь во время торжественной процессии к старой церкви: каждая маленькая лодочка республики была освещена лампами, свет которых рикошетом отскакивал от черной воды. Когда я был ребенком, то думал, что этот сезон, начало прилива и судоходства, является чем-то особенным только для меня одного, потому что Святой Джорджо был моим святым. Я все еще испытывал это чувство, когда смотрел на остров, имеющий ко мне особую божественную благосклонность.
В голове моей снова всплыли дядины слова: «Своенравная и упрямая девушка». Я залился румянцем от смущения и от биения своего собственного сердца.
Высокий резкий смех прервал мои мысли:
— О, я тебя понимаю. Да, это стихия.
— Извини, Хусаин. — Занятый собою, я не видел, как мужчина подошел ко мне.
— Стихия, — повторил он, — по-твоему, своенравная и упрямая девушка. (Я вначале не понял, потому что на моем языке стихия — мужского рода.) Мы же, арабы, представляем ее по-разному: иногда как маленького играющего мальчика, иногда как спящего великана, а иногда как влюбленного юношу. Иной раз, по велению Аллаха, стихия — это разгневанный безумец. Я только сейчас думал, что сегодня залив выглядит, словно кольца огромного змея, передвигающегося мимо нас, как наводнение, поглощающее берег. Видишь, поэтому-то я и не понял, почему ты обращаешься к ней, как к своенравной и упрямой девушке.
Но теперь я понимаю твое сравнение, — продолжал он, — и оно прекрасно, мой друг. Я могу представить твою девушку тоже, утопающую в шелках и драгоценностях и достаточно бесстыдную, разве нет? На месте ее отца я немедленно отдал бы ее в гарем. Кто знает? Возможно, этот змей, которого я вижу обвивающим залив, — и есть она, бесстыдная и безрассудная искусительница.
Я улыбнулся, потому что мне понравилось это его поэтическое сравнение, и не стал поправлять его. Хусаин был другом нашей семьи еще до смерти моего отца. Я помню, как я скакал на его коленях, помню кусочки турецкого сахара, которые он приносил мне завернутыми в шелк, когда я был ребенком. И если мой дядя заменил мне отца, когда я остался сиротой, то Хусаин был для меня крестным отцом. Довольно интересная роль для неверующего!
Но конечно же не море привлекало мое внимание, это отчаяние доводило меня до безумия. Стихия всегда была для меня как объятие маминых рук, и конечно же Хусаин понимал это. Я всецело доверял ей, хотя иногда она и бывала бурной.
А вот дочери Баффо я не доверял.
Мой дядя сделал меня ответственным за нее и ее багаж. С рассвета и весь предыдущий полдень я следил за погрузкой огромного количества тюков и ящиков с надписью «Баффо-Корфу». Ящик за ящиком опускался в центр палубы «Святой Люсии». Теперь, когда корабль был полностью нагружен, корма сравнялась с уровнем моря.
И хотя я говорил себе тысячу раз, что эти ящики наполнены только соленой рыбой, всякий раз мое сердце вздрагивало, когда я читал надпись на них. И, конечно же, они пахли не рыбой, я чувствовал запах лаванды или гвоздики, проникающий сквозь дощечки ящиков. Да и команда с легкостью переносила эти ящики, не испытывая никаких трудностей, как это обычно бывало при погрузке соленой рыбы.
Наш корабль мало походил на монастырский сад или на величественные залы, где я чувствовал себя совершенно не в своей тарелке. Здесь же я был на своем месте — первый помощник капитана. Я чувствовал себя на галере как дома, но привычная работа, полное повиновение команды, исполнение любого приказания, которое я давал, заставило меня посмотреть на мое предательство в доме Фоскари в другом свете. Здесь я знал, чего ожидают от меня, и я это выполнял очень хорошо. И с этой стороны я имел вес в венецианском обществе. А непослушная молодая девчонка не имела ни малейшей надежды взять надо мной верх. И мне не надо было волноваться за нее, как новичку мореходного дела в его первый шторм.
— И вот еще одна черта, которая мне всегда нравилась в турках, — Хусаин снова перебил мои мысли. — Они не так скрупулезны, как итальянцы или арабы, по поводу рода их вещей.
— Пойдем, мой друг, — сказал я, нетерпеливо толкая его локтем к тому месту, откуда он мог бы видеть загрузку судна. — И не забывай: тебе надо быть осторожным, когда ты говоришь на своем родном языке. Один из моих гребцов мог тебя увидеть, Хусаин, никто не должен знать, что ты не тот, кем кажешься.