Методологический источник модернизирующей психологизации Зелинского очевиден. Это убеждение в том, что во все исторические эпохи люди одинаково любили и страдали, радовались и ненавидели. Между тем, восприятие и оценка этих "одинаковых" эмоций, несомненно, глубоко различны в разные времена, и задача переводчика-исследователя (каким был Зелинский) состоит отнюдь не в том, чтобы эти различия затемнять[709].
6
Переходя к частому у Зелинского приему усиления или распространения словесного образа оригинала, мы имеем в виду два случая.
Первый — относительно безобидное расширение оригинала, более уместное в комментариях, чем в тексте.
В "Филоктете" моряк, одетый купцом, говорит Неоптолему: "Оказавшись в равном с тобой положении (т. е. причалив к тому же острову), я решил не совершать плаванья молча, прежде чем я не расскажу тебе..." (551 сл.). У Зелинского: "Я так решил: раз общая нас доля / На этот остров дикий занесла — / То, знать, не след мне молча удалиться, / А должен все поведать я тебе".
В "Электре" героиня, оплакивая мнимую смерть Ореста, над которым теперь глумится их же мать, замечает с горькой иронией: "Не довольно ли ему этого?" (790). У Зелинского: "Ужель, о боги / Достойно с нами поступили вы?"
В "Аяксе" хор призывает Пана: "О явись, владыка, ведущий хоры богов, чтобы, придя, начать со мной Нисейские и Кносские хороводы, которые ты изобрел" (697-700). У Зелинского: "Как на Нисе под меди звон / Пляшет Вакха безумный рой, / Или под Кноссом, где юный бог / За себя Ариадну взял / Так и нас научи плясать ты!"
Как видит читатель, "купец" в "Филоктете" не сообщает о том, что он прибыл на дикий остров (зритель и так это знает); Электра в данном случае не призывает богов" и хор в "Аяксе" не растолковывает, какие события происходили на Нисе или под Кноссом, — все это добавлено Зелинским, и с этими добавлениями, в конце концов, можно примириться. Если даже читатель не поймет из этих стихов перевода, как экономно выражал свою мысль Софокл, он все-таки поймет, что хотел сказать автор. Хуже обстоит дело со вторым случаем усиления в переводе словесного образа, когда читатель получает не совсем то или совсем не то, что сказал Софокл. Таких примеров, к сожалению, очень много. Выберем некоторые из них.
В "Аяксе" Афина объясняет Одиссею, что герой "ночью, один, коварно поднялся" (47) против ахейских вождей. У Зелинского: "...Пошел он ночью одинокий / С коварным замыслом в душе больной". Однако Аякс отправился мстить обидчикам в полной здравии ума, — желание мести никогда не считалось у греков признаком помрачения разума, и душа Аякса стала "больной" лишь вследствие вмешательства Афины, — характерное для греков убеждение в том, что лишить смертного разума могут только боги.
В "Трахинянках" вестник, первым сообщивший Деянире о возвращении Геракла, задерживает ее после ухода Лиха перед дверью дворца, чтобы открыть глаза на истинное положение вещей. "В чем дело? — спрашивает Деянира. — Чего ради ты заступаешь мне дорогу?" (339). У Зелинского:
Можно было бы оставить на совести переводчика ремарку, которой у Софокла, естественно, не было и для введения которой трудно найти объяснение: почему Деянира должна брезгливо относиться к человеку, обрадовавшему ее вестью о возвращении долгожданного супруга? Однако ремарка эта тесным образом связана с переводом следующего стиха: "подкрался" — сильный глагол, характеризующий реакцию Деяниры как недоброжелательную, для чего оригинал не дает достаточных оснований. Можно допустить, что Деянира недовольна поведением слуги, позволяющего себе встать на пути царицы, но не больше.
Главный герой "Царя Эдипа", конечно, человек темпераментный, и его диалог с Тиресием служит тому подтверждением; царь проходит путь от просьбы о помощи до негодования на упрямого прорицателя, но при всем том сохраняет достоинство, присущее в трагедии всякому царю. "Неужели ты... никогда не скажешь (правды), а окажешься непреклонным и не дашь ответа?" (334-336), — спрашивает он в один из моментов спора. У Зелинского: "Ужель... ответ свой / Ты бессердечно, гнусно утаишь?" Однако у Софокла даже очень разгневанный Эдип все же не решается упрекать прорицателя в гнусности. В финале этой же трагедии Эдип, объясняя хору свое решение ослепить себя, перечисляет невольно совершенные деяния, которые "среди людей являются самыми позорными" (1408). — "Наяву свершилось / Что только грезит в страхе человек", — переводит Зелинский, опираясь, вероятно, на слова, сказанные ранее Иокастой. ("Многие смертные видят во сне совокупление с матерью", 981 сл.). Но между этими словами и новым монологом Эдипа успевает совершиться его саморазоблачение и само ослепление, и теперь Эдипу уже не до спасительных отсылок к снам, — образ, введенный Зелинским, может быть оправдан психоаналитической теорией сновидений, но на находит опоры в тексте Софокла.
709
Ср. очень верное замечание историка культуры Возрождения о том, что "некая общность разума между людьми всех времен и регионов" "слишком малосодержательна, не подвержена изменениям, находится вне истории. Поэтому заниматься ею — удел не историков культуры, а скорее биологов, антропологов, формальных логиков или, на худой конец, историософов". См. Боткин Л. М. О некоторых условиях культурологического подхода // Античная культура и современная наука. М., 1985. С. 308.