— Ради бога, помогите… — просила она нас. И в глазах ее было столько жалости, что видавшие виды врачи терялись. Если пожалеть ее, уступить ее просьбе родить, то она умрет, а родится ли живым ребенок, это тоже под вопросом. А может даже быть и такое, что во время родов и она и ее ребенок окажутся мертвыми.
Завотделением ее успокаивает, и она, надеясь на него, заранее благодарит за помощь.
— Мне бы ребеночка… — шепчет она. Из-под подушки выглядывает красивая кукла, которую, оставила ей мать.
Всем нам хотелось ей помочь. Сочувствуя ей и чтобы снять с души грех, мы вызвали из Москвы профессора. Он внимательно осмотрел ее, выслушал. И когда собрался консилиум, с горечью сказал:
— Дальнейшее развитие беременности бессмысленно. Только немедленное, а точнее, срочное искусственное ее прерывание может сохранить женщине жизнь. А о ребенке не может быть даже и речи.
Под общей анестезией ей был сделан аборт. Когда она пришла в себя, то не знала, куда деть свой взгляд. Он был полон обиды на нас. На другой день пришла ее мать и, узнав обо всем, начала кричать на нас:
— Что же вы за врачи, если тяжелых родов принять не можете?!
Ей объясняли, доказывали, что все дело не в беременности и не в родах, а в сердце. А она все равно ругала нас, оскорбляла, пугала следствием.
— Идолы!.. — кричала она с презрением на нас. — Зачем сердце винить, если у вас не получается?..
В день выписки женщина вышла из палаты. Ее черные большие глаза были полны слез. Пальцами она то и дело перебирала прижатые к груди вещички.
Никто ничего ей не мог сказать. Все молча смотрели ей вслед.
У самого выхода она, оперевшись на стул, в каком-то испуге обернулась в нашу сторону и сказала:
— Мне муж сказал, если я не рожу ребенка, то он уйдет от меня… — и горько заплакала.
Неизвестно откуда появившаяся мать спешно заторопила ее. Она холодно отстранила ее. Постояв с минутку, медленно пошагала одна.
Глубокой ночью выезжали в гинекологию. Предстояла операция по поводу внематочной беременности, и мне велено было оказывать помощь в даче наркоза, раньше я прошел специализацию по анестезиологии. Женщина слабая, бледная, потеряла очень много крови. По моим подсчетам, не менее двух литров. Периферические вены у нее спавшие. Я с трудом выделяю вену, катетеризирую ее. Через нее быстро ввожу инъекционные обезболивающие средства. Затем ввожу препараты, расслабляющие дыхательную мускулатуру, чтобы после этого перейти на масочную подачу наркоза. Подношу маску к лицу. Проверяю наличие кислорода. Все нормально. Кислород есть. Включив аппарат искусственной вентиляции легких, нажимаю кнопку экстренной подачи кислорода. Вдруг вижу, женщина, захрипев, начинает синеть. Смотрю на шкалу дозиметра: поплавок, показывающий уровень кислорода, безжизненно завис на нулевой отметке. Все ясно, в системе неожиданно исчез кислород. В данной ситуации это трагедия.
— Доктор!.. — вскрикнула анестезистка. — Делайте «рот в рот», иначе она умрет… — и от испуга так затряслась, что задрожал операционный стол.
Препараты, расслабляющие дыхательную мускулатуру, действуют четыре минуты. Если я за это время не спасу женщину, она, умрет, и я буду виноват в ее смерти. Прежде чем дать наркоз, я должен был как следует проверить в системе кислород. Но ведь он только что был, а куда исчез, неизвестно. Ссылки на срочность ситуации неубедительны. Разве больная виновата в том, что ее привезли в гинекологию в тяжелом состоянии? Болезнь есть болезнь. И больница есть больница. И врачи в ней всегда должны быть готовы безотлагательно начинать борьбу за спасение человека.
Санитарка побежала за дежурным слесарем.
— Доктор, это не вы, это он виноват… — прокричала она мне напоследок.
Но разве больной от этого легче? Я начинаю делать дыхание «рот в рот», а она синеет пуще прежнего. Слабенькая она, да еще в придачу крови много потеряла. И, чтобы «завести» ее легкие, нужны силы, и силы немалые. Я стараюсь раздышать ее.
Хирург, чтобы хоть как-нибудь помочь мне, вместе с попавшейся в это позднее время выздоравливающей больной побежал на первый этаж за запасным баллоном.
В эти минуты я не думал ни о кровопотере, хотя больная продолжала кровить, ни об отсутствии пульса, меня интересовало, только дыхание.