Старался смотреть на нее как можно спокойнее. В ожидании крохотной взаимности затаил дыхание. Весь коридор, как назло, был забит людьми, которые смотрели на них. Из кабинета напротив вышел худощавый доктор с кисточкой-усами. В его руках был пульверизатор, видимо, он собирался кого-то оросить лекарством. Но, увидев художника, скособочился и замер. Ощущение было таким, что вот-вот должна разорваться мина, от которой никому не спастись. «Какой-то конец света… — мелькнуло в его голове. — Чего доброго, в таком страхе и ухо сам себе отрежешь…»
Жена стояла не двигаясь. Ее глаза точно дула двустволки надменно целились в него.
Вся его фигура, как показалось вдруг ему, была вырезана из белой фанеры, а, чтобы она не падала, ноги были прибиты к полу.
Выпустив из рук сигарету, он вытер пот со лба.
— Где ты живешь?.. — спросил он.
Поправив прическу, она со злостью покосилась на него тем самым убив в нем всякую надежду на примирение. Поняв это, он сказал:
— Давай выйдем. Мне поговорить с тобой надо.
Доктор, не выпуская из рук пульверизатор, включил свет. И все задвигалось, запрыгало.
Он с трудом поднял веки, пот заливал глаза.
— Всего на минутку… прошу тебя.
— Все кончено… — спокойно сказала она.
Почти для всех холл был светлым, ярким. А для него он был черным и страшным…
— Выйдем… — попросил он вновь.
— Все кончено… — в прежнем пылу сказала она.
Больные внимательно вслушивались в ее слова. Она была ближе к ним, чем он. Многих из них лечила, перевязывала, делала уколы. А доктору с пульверизатором покупала тройной одеколон. Всегда находчивая в самых что ни на есть критических ситуациях, она и тут не упала лицом в грязь!
— А на развод я сама подам… — гордо произнесла она.
Она уходила от него в радости. Он не существовал больше для нее. Халат упруго обтягивал ее зад. Пушистые локоны рассыпались по плечам. А стройные ножки, хотя и выдавали торопливость, были как никогда совершенны и привлекательны. Все смотрели ей вслед. Все завидовали ее свободе и независимости. И лишь доктор, точно проснувшись, с усмешкой произнес:
— И зачем она все это выдумала? — и сконфузился.
Находиться в поликлинике художнику было бессмысленно, и он, стараясь ни на кого не смотреть, выбежал из здания. Все разом, в один миг кончилось. Была жена, и нет ее. Он шел по улице не оборачиваясь. Хотелось расплакаться, рассказать первому встречному об обиде и потере. У мостика он остановился и оторопело посмотрел на урчащие по дороге грузовики и легковушки. Пыль кружилась вместе с больничной листвою и долго не падала. Все спешили проскочить открытый переезд, всем было не до него.
«Что же это я… — рассердился он вдруг на себя. — Хуже бабы…»
Но это откровение не приободрило его, а, наоборот, еще более огорчило. Как и всякие впечатлительные натуры, он не мог представить своей дальнейшей жизни.
Он шел наугад. Ему не хотелось останавливаться.
И лишь когда дорога сменилась парком, он немного пришел в себя. Здесь было тихо. Утренний воздух освежал прохладой и шелестел листвой.
В раздумье он прислонился к бетонной колонне, не зная, как ему дальше быть.
Затем присел и, посмотрев на пожухлую траву, от которой исходил горько-кислый запах, усмехнулся:
— Вот счетец-то она и предъявила…
Поправив галстук на шее, вытер пот с лица и, тихонько подняв голову, настороженно осмотрелся.
Он был бледен и неподвижен. Худые скулы и впадины на щеках еще более обозначились на его лице. Сорвав травяной стебелек, сунул его в рот и с изумлением посмотрел на пальцы, в которые въелась краска.
— Даже и разговаривать не хочет. — И, усмехнувшись, махнул рукой. — После такого не мешало бы и выпить. Напиться до горячки и попетушиться. Чтобы как следует подкорка встряхнулась. А то приучают к проточной воде, от которой одна неразбериха. — Разорвав травинку, он вздохнул с печалью и посмотрел в сторону аллеи. — Вот только жаль, я так и не смог написать ее портрет. А впрочем, черт с ним… Лучше забыть ее. Ведь она уже не та… Небось опять к главврачу поликлиники убежала.
Он вытер пот с лица. На некоторое время кашлем заглушив досаду и боль в груди, приподнял голову. Небо, полное величавой приветливости, было по-прежнему синим. И какая-то холодная, серебристая влага исходила от него. Листва, полная веселого блеска, шелестела и переливалась на солнце. Листья на стоявшем перед ним дереве показались ему знакомыми. И он вспомнил, что точно такие же листья видел на деревьях в больничном дворе, когда разговаривал с ней.
— Пьяный я, что ли?.. — нахмурился. Уж очень сильное впечатление производили листья на него. Зеленый цвет их не успокаивал, как прежде, а, наоборот, возбуждал. — Бог милостивый! — прошептал он и по привычке сложил три пальца правой руки вместе. — Даже по размерам смахивают. Сродственники… Как же так? — и тихая тревога охватила его.