А затем она сказала:
— Это, наверное, все пустое… — и, задержав обнаженные руки на его шее, посмотрела в его глаза.
Как хотелось ему сейчас вернуть этот день. Если бы знал он тогда, что у него не сложится жизнь, то он никогда бы не уехал от Машеньки.
Он обещал приехать зимой, но так и не приехал.
— Как жаль… — прошептал он и понял, что весь этот его мечтательный полет к белокурой женщине, похожей на Машеньку, не ко времени.
— Она теперь другая, ведь как-никак прошло двенадцать лет.
Остановившись, он оглянулся. Затем посмотрел на руки, которые были в краске, и улыбнулся.
— И мыла талонного не хватит, чтобы отмыться. Лгун, вот кто я… Она просила обвенчаться, а я… — и, запрокинув голову назад, посмотрел на небо, в котором кружились чайки и игриво переливалась заоблачная высь. Чуть-чуть размытые облака пузырились и с какой-то опаской неслись на север.
— Такие облака булавкой не пристегнешь… — вздохнул он.
Озеро было тихим и спокойным. Водная гладь лишь изредка чуть-чуть подрагивала. Недалеко у берега, рядом с бакеном, стояла лодка, в которой трое рыбаков мирно беседовали.
У горизонта был виден медленно уплывающий пароход. На лодочной станции рядом с одиноким причалом, который был окутан синеватою мглой, играла шаловливая музыка. Трое парней, стоя по колени в воде, выпутывали из сетей мелкую рыбешку и бросали ее на берег, которую мальчик тут же отправлял в ведро.
«В бродяжничество, что ли, вдариться… — подумал он. — Для начала порыбачить, а затем уйти в океан…»
Беспокойная тоска вновь охватила его.
У бакена рыбаки чокнулись и, выпив вино, запели песню.
У причала неожиданно появился нищий в грязных лохмотьях. Он по-хозяйски залез в лодку и начал считать монеты.
Подул легкий ветерок, и все вокруг заколыхалось и заблагоухало. Водная гладь покрылась рябью и засияла, заблестела в какой-то только ей понятной природной истоме. Вслед за этим появился многоликий, шелестящий шум.
Прелестные чайки с криками закружились над водою. Солнце золотило их клювы и крылья. Золотые отблески появились на прибрежных волнах, которые, увлажнив песок, оставляли на нем пену.
— Унесет лодку, я тебе… — донеслось с бакена.
А у причала нищий доказывал мальчику:
— Я в Евангелии читал, да и дед мой говорил, что Русь никому не достанется…
Затем вдруг вновь стало тихо. Водная гладь превратилась в зеркало. Чайки, чуть покружив над нею, улетели на берег.
«Даже денег не взял», — вспомнил вдруг он.
Прикоснувшись рукой к крестику на груди, он робко вздохнул. В страдающем взгляде были грусть и возрастающая опасность. Он вгляделся в горизонт и прошептал:
— Не исключено, что Бог все-таки есть… — и, как-то странно усмехнувшись, будто соболезнуя самому себе, добавил: — Только он никогда ничего не узнает.
Ветер подул изо всей силы. Чайки, с криками оторвавшись от берега, закружились над водой.
— Православный я, православный! — закричал рыбакам нищий. — А раз православный, поэтому мне и хорошо.
Черный мотобот, гудя во всю мощь, прошел рядом с берегом и скрылся в заливе.
Небо сердито нахмурилось, и высокий усатый рыбак, посмотрев на тучи, сказал:
— Если дождик начнется, не успеем самогонки взять.
На что другой возразил:
— Была бы рыбалка, а отрава найдется… — и засмеялся: — Опять, видно, без закуски придется пить.
— А на кой она, закуска, — сказал рыбак. — Ненавижу закуски. Душа ноет, нету мочи…
— Ну будет, будет тебе… — успокоил его тот и, тревожно посмотрев на взвивающиеся пенистые волны, добавил: — Еще не выпил, а уже забузил, хромой дьявол…
Все засмеялись. Чайки закружились над сетями.
— Кри-э! Кри-э! — звонко закричали они.
Художник медленно пошел по берегу в сторону деревни, которая была далеко за горизонтом. Подойдя к самой воде, зачерпнул ее ладошкой и намочил ею лоб и лицо.
— Ну вот, — прошептал он. — Это, кажись, то самое место, на котором я прошлый год церковку рисовал.
Впереди, чуть левее от берега, два бородатых старика рыбака, один большой, другой маленький, под навесом варили уху. Маленький, лицо которого было отекшим от выпивки, пробовал ложкой ее на вкус. Он с наслаждением дул на жидкость и, радостно улыбаясь, чмокал губами.
Запах дыма перебивался запахом рыбы.
Небо нахмурилось еще более. И купола церкви, которая стояла на горке, обозначились еще четче.
С робостью художник посмотрел на храм и перекрестился. И в эту же минуту в его душе появилась горькая обида на самого себя, что вот он, оказывается, какой подлец, вспомнил о храме и о вере лишь в трудную минуту. Руки его задрожали. Он с любовью посмотрел на купола храма, которые владычествовали над округою, и облегченно вздохнул. «Господи мой!» — подумал он, а затем прошептал: