Пролог
Петербург 1798 год
В сером сумраке ненастного февральского утра перед особняком Берсенёвых, что на Мойке, остановился наёмный экипаж. Спустившись с подножки, молодой человек в форме Лейб-гвардии Гусарского полка, осторожно поддерживая раненого, помог спуститься на мостовую полковнику Берсенёву. Вслед за раненым из коляски выбрался седовласый доктор.
Стиснув зубы и, превозмогая боль от полученной раны, Михаил Васильевич с трудом одолел несколько ступеней, поднимаясь на крыльцо фамильного особняка. Двери дома распахнулись, и навстречу хозяину дома поспешил дворецкий вместе с довольно рослым малым, бывшим в услужении у господ лакеем. «Господи! Барин! – подхватывая теряющего сознание полковника, заголосил дворецкий. - Матерь Божья, да как же так!»
Истекающего кровью Берсенёва внесли в дом. «Мне понадобятся горячая вода, бинты и корпия для перевязки», - распорядился врач. Раненого уложили на софу в гостиной. Врач, расстегнув пропитанный кровью доломан и разорвав рубашку, приступил к осмотру. - Плохо, - нахмурился он, осматривая рану. – Очень плохо. Не стойте столбом, - обратился он к ротмистру, бывшему секундантом полковника в этой дуэли, - подайте саквояж с инструментом. Распорядитесь, чтобы бренди принесли, а лучше водки».
Дверь в комнату распахнулась и, не обращая внимания на находящихся в ней мужчин, к раненому устремилась молодая женщина.
- Michele, - без сил опускаясь на колени около софы и прижимаясь губами к его руке, прошептала она. – Michele, pourquoi? (Мишель, зачем (здесь и далее перевод с фр.)).
Михаил, расслышав знакомый голос, с трудом открыл глаза. Вид её склонённой головы, горячие слёзы, капавшие на тыльную сторону его ладони, вызвали безудержный гнев. «Лживая дрянь», - застучало в висках.
- Бога ради, уйдите! – выдавил он из себя. – Кто-нибудь, уведите Madame.
Склонившись к женщине, ротмистр попытался поднять её.
- Елена Петровна, голубушка, не надобно вам здесь быть. Пойдите лучше распорядитесь, чтобы водки принесли.
Поддерживаемая офицером, молодая женщина поднялась с пола, бросив умоляющий взгляд на супруга, вышла из комнаты. Едва за ней закрылась, дверь, как послышался громкий стон, полный муки. Ухватившись за косяк так, что побелели костяшки пальцев, Элен тихо заплакала. Мимо неё прошмыгнула горничная с ворохом полотенец, следом прошел лакей с ведром горячей воды. Снова стон и грязное ругательство, сорвавшееся с уст. Зажав уши ладонями, Елена Петровна прислонилась спиной к стене: ноги совершенно отказывались служить ей. «Господи, спаси и сохрани, - беззвучно молилась она. - Прошу тебя, будь милостив к нам». Вновь открыв глаза, Лена встретилась взглядом со своей belle-mère (свекровь).
- Ненавижу, - прошептала женщина, побелевшими губами. – Блудница, poule, comment avez-vous eu conscience de venir ici (потаскуха, как у тебя достало совести прийти сюда)?
- Madame, прошу вас, позвольте мне войти, - умоляюще глядя на неё, попросила Элен. – Позвольте мне хотя проститься с ним.
- Хоронишь уже, - прошипела в ответ Анна Михайловна.
- Ранение в живот, - отводя взгляд, прошептала молодая женщина.
Громкий звук пощёчины, заставил вздрогнуть лакея, который нёс в комнату графин с водкой. С трудом удержав в руках поднос, слуга опустил глаза. Бледная, как её утреннее платье из палевого муслина, барыня, схватившись за щёку, проводила глазами мать полковника, спешившую к смертельно раненому сыну.
Элен так и не нашла в себе сил, чтобы отойти от двери, за которой умирал её супруг. Спустя час уставший доктор вышел и попросил позвать священника. Она рванулась к умирающему, но взгляд супруга её остановил. Она так и осталась стоять в коридоре, жалея, что он не позволил разделить с ним его последние мгновения. Мимо Елены мелькнула тёмная ряса батюшки, которого спешно привёз ротмистр. Стоя за приоткрытой дверью, она слышала его монотонный голос, читающий молитву над умирающим. Слёзы всё катились и катились по лицу. «Господи! Нет моей вины ни в чём», - крестилась Елена Петровна, прислушиваясь к происходящему в комнате.
Зная, что уже не жилец на этом свете, Берсенёв после соборования попросил позвать дочь. Перекрестив дитя дрожащей рукой, Мишель взял с матери слово, что после его смерти девочка останется на её попечении.
- Всё моё состояние отойдёт Сонечке и только ей, - шептал он из последних сил. – Вы уж проследите за тем, ma chère maman (моя дорогая маменька).
Он силился сказать ещё что-то, но только слабый стон сорвался с побелевших губ, боль исказила некогда красивое лицо, превращая его в страшную гримасу. Испугавшись, жалобно заплакала Сонечка, спрятав лицо в складках платья убитой горем grand-mère (бабушка).