- Софи, весьма изобретательна, - поднявшись со стула и разливая по бокалам принесённое Андреем вино, заметил Раневский.
- У тебя есть основания сомневаться в её искренности? – принимая из рук Александра бокал, поинтересовался Завадский.
- Ей не впервой лгать к собственной выгоде, - отозвался Раневский, пригубив вино. – К тому же, mon cher ami, я имел счастие услышать всё из её уст при нашей встрече.
- У неё были причины, дабы солгать тебе тогда, - тихо заметил Андрей.
- Оставь, - повертел в руках фужер, Александр. – Ежели она так часто прибегает ко лжи, должна быть готова к тому, что однажды ей перестанут верить вовсе.
- Но мальчики… твои… ваши дети, - запнулся Андрей.
- Отчего ты решил, что это мои дети? – вздёрнул бровь Раневский.
- Близнецы родились в июне. Чартинский не может быть им отцом, - не очень уверенно ответил Андрей.
- В последний раз мы с Софи виделись в августе двенадцатого года. Считать я ещё не разучился, - грохнул по столу бокалом Александр. – К тому же двойня. Она могла и не доносить их до положенного срока.
Завадский смутился. Обсуждать столь интимные подробности он не собирался. В словах Раневского была немалая доля здравого смысла, и ежели ему бы не довелось увидеть племянников собственными глазами, он точно также усомнился бы в искренности Софьи.
- Ты даже не собираешься увидеться с ней? – разочарованно поинтересовался Андрей.
- Нет! – отрезал Раневский. – Передай ей, что не стану препятствовать её возвращению в Россию, но более не желаю видеть её подле себя.
- Это твоё последнее слово? - поднялся с кресла Андрей.
- Верно, - усмехнулся Раневский. – Быть рогоносцем – весьма сомнительное удовольствие. Надеюсь, моё решение никак не повлияет на наши с тобой отношения. Мне бы не хотелось лишиться твоей дружбы из-за…
- Я не стану более вмешиваться в твои отношения с женой, - вздохнул Завадский, - но не откажу ей в помощи, коли она ей понадобится.
Раневский кивнул, соглашаясь с Андреем.
- Она - твоя сестра, - пожал он плечом и тотчас скривился от боли, пронзившей грудь. – Я не жду от тебя, что ты станешь избегать её.
- Боюсь, мы более не увидимся с тобой до рассмотрения твоего дела, - прощаясь, заметил Андрей. – Я и так довольно злоупотребил хорошим отношением Шеншина ко мне.
Оставшись один, Раневский медленно опустился в кресло, где до того сидел Андрей и закрыл лицо руками: «Боже! Софи, что же ты делаешь со мной?! - покачал он головой. – Вот ежели бы сама рассказала обо всём, но, нет. Андрея прислала. Отчего не сказал ничего в прошлый раз? Впрочем, сам виноват. Накинулся с упрёками, слова сказать не дал. Но как же хороша была в гневе! Каким огнём глаза горели!»
Память вернула его в прохладную послегрозовую августовскую ночь двенадцатого года: «Сашенька, милый мой, любовь моя, ты как здесь?» – скользили по его лицу тонкие пальцы. Тёплая, гладкая как шёлк кожа по его ладонями, мягкие нежные губы под его губами, тихий шёпот, слёзы, повисшие на ресницах и отчаянный крик в темноту: «Саша!»
Александр рванул ворот душившего его колета, вскочил на ноги и одной рукой смёл со стола бокалы и бутылку с недопитым вином. Вино разлилось по паркету, под ногами захрустели осколки битого стекла. На шум в комнате заглянул один из часовых:
- Александр Сергеевич…
- Вон! – рявкнул Раневский. – Вон!
Сердце молотом бухало в груди, кровь стучала в висках, ярость бешеная, необузданная туманила рассудок. Окажись сейчас перед ним она, убил бы собственными руками, задушил. Аки змея вползла в сердце, вырвать гадину из груди, вырвать и забыть, как ночной кошмар. Раневского затрясло в ознобе, силы оставили и он, едва удержавшись на ногах, упал обратно в кресло. С уходом Завадского спала маска ледяного спокойствия и невозмутимости, оставили сарказм и ирония, осталась только боль от предательства, что когтями рвала душу в клочья, заставляя корчиться в муках в приступе бессильной злобы.