И Маша отмалчивалась. Она думала о своей собственной матери: что делает сейчас та, если жива? Вспоминая собственную дочь, молча, расстроенно гладила головы Ольгиных троих детей, таких худеньких, полуголодных, затурканных суетливой матерью, которая с утра до ночи сбивалась с ног, чтобы хоть как-то накормить их, и, когда это все-таки не удавалось, в отчаянии срывала на них зло неожиданными и бессмысленными затрещинами, после которых сама же горько плакала.
В конце первой недели, в воскресенье, Маше пришлось познакомиться с племянником Прилипко — с Шуриком.
Софья Леонидовна только что вернулась с работы и, принеся, как почти всегда, судок с неизменной пшенной кашей, разделив ее на две тарелки, ужинала вместе с Машей, когда Прилипко, постучав, вошел в дверь и остановился на пороге.
— Софья Леонидовна,— сказал Прилипко,— племянник пришел. Приглашаем вас к своему столу.— Кажется, он уже выпил рюмку водки — глаза у него блестели, а на потном носу виднелись старческие багровые прожилки.
— Вот кашу доедим и придем, — сказала Софья Леонидовна.
— Да что ее доедать, — сказал Прилипко...
— Ну уж это мне виднее, доедать или не доедать, — со своей обычной безапелляционностью отрезала Софья Леонидовна.— Сказала, придем — сейчас придем.
Прилипко прикрыл дверь, Софья Леонидовна, упрямо и молча доев кашу, сказала Маше, что теперь хочешь не хочешь, а надо идти, а то все равно сначала явится еще раз один Прилипко, а потом явятся приглашать оба, на то они и Прилипко.
— Все равно не отстанет, пока тебя не увидит,— сказала Софья Леонидовна,— а любопытство ему разжигать незачем, и так чересчур любопытен.
Через двадцать минут они обе сидели в комнате Прилипко за одним столом с Иваном Ильичом и, Шуриком. Шурик был еще довольно молодой, наверное, тридцати с небольшим и вполне красивый мужчина, против ожидания Маши одетый не в полицейскую форму, а в черный, хорошо сидевший на нем пиджак и в глухой черный свитер. На ногах у него были черные суконные галифе и сшитые по ноге хорошие хромовые сапоги. Должно быть, наряд этот был тщательно продуман Шуриком — ему самому нравилось, что он одет с ног до головы во все черное. Только на висевшей на вешалке его короткой черной суконной куртке виднелась на рукаве красно-белая полицейская повязка.
Он сидел, положив на колено туго обтянутую галифе и сапогом стройную сильную ногу, и немножко поигрывал ею. Лицо у него было худощавое, с небольшими желваками на скулах, которыми он тоже поигрывал, с красивым тонким ртом, зелеными рассеянными глазами и немножко курчавившимися пепельными волосами. Разговаривая, он небрежно шевелил во рту папиросу, которую, впрочем, закурил, предварительно спросив разрешения у женщин.
— Значит, отныне будете жить в нашем богоспасаемом городе,— говорил Шурик, обращаясь к Маше. Софья Леонидовна сейчас его мало интересовала, и он нисколько не скрывал этого.— Он, наверное, показался вам не особенно-то презентабельным!
— Не особенно,— согласилась Маша.
— Немудрено,— сказал Шурик. — Конечно, война внесла в ту полосу разорения и прозябания, которую мы пережили при Советской власти, еще новые унылые краски. Это неизбежно и печально, но Россия перешагнет через это и станет еще на здоровую европейскую почву. Мы, в сущности, пока еще все азиаты, и я, конечно, тоже. Очень бы хотелось посмотреть Германию. Наверное, скоро это будет возможно, и, наверное, любой заштатный немецкий городишко покажется нам по сравнению с этим же Смоленском оазисом культуры, и я буду смотреть на него как дикарь. Это стыдно, но я не скрываю от себя этого, я трезво смотрю в будущее. Конечно, война, в которой большевистское, но в общем-то, по существу, русское войско так позорно бьют, как бьют его немцы, будет унизительным воспоминанием в нашей армии, но помните, как сказано в «Полтаве» про Петра и шведов: «Пью за учителей своих»,— он сам не очень помнил, как сказано в «Полтаве», но ему хотелось произвести на Машу впечатление широтой и независимостью своих суждений.
«Эх ты, Петр Великий!» — потупив глаза, со злостью подумала Маша. И с удовольствием, физически представила себе те две пощечины, которые, будь ее воля, она отвесила бы сейчас этому Шурику — сначала по одному нахально играющему желваку, а потом по другому.
— Что вы на этот счет думаете? — спрашивал тем временем Шурик.
— А ничего она на этот счет не думает,— сказала, приходя на выручку Маше, Софья Леонидовна.— У нее немцы мать убили, дай ей сначала про это забыть, а потом уже спрашивай, что она думает.
— Мать у вас убили большевики,— сказал Шурик и сделал эффектную паузу.— В данном случае, к сожалению, руками немцев, но, в сущности, именно большевики. Так же, как моего отца в Соловках!