Так и осталась нерассказанной эта биография, которая, будь она рассказана, наверное бы сблизила души этих двух женщин — старой и молодой,— еще неделю назад не знавших друг друга, но уже связанных на жизнь и на смерть беспощадной, железной логикой подполья.
На следующий день Софья Леонидовна, уходя на дежурство в больницу, взяла Машу с собой. У ворот, которые вели в присыпанный первым тающим снегом больничный двор, похаживал немецкий часовой в серо-зеленой шинели и с винтовкой без штыка за плечами. Часовой был нестрашный немолодой сутулый солдат. Он ходил взад и вперед у ворот, зябко засунув руки в карманы, и то и дело вытаскивал то одну, то другую, чтобы вытереть лицо от непрерывно падавшего мокрого снега.
Когда Софья Леонидовна подошла к воротам, часовой приостановился и сделал такой жест, словно хотел пропустить ее, но Софья Леонидовна сказала Маше:
— Отойдем в сторонку, подождем, — и часовой, поглядев на нее и на Машу, опять стал вымеривать около ворот свои пять шагов вперед, пять шагов назад. — Сейчас подождем тут Шниквальда, — сказала Софья Леонидовна и, расстегнув верхнюю пуговицу пальто, открыла маленькие, висевшие у нее на груди на цепочке часики.— Он будет через три минуты.
Маша уже знала, что Шниквальд — это немецкий врач, начальник того отделения, где работала Софья Леонидовна. Софья Леонидовна еще по дороге сказала Маше, что она просила Шниквальда помочь ей устроить в госпиталь племянницу вместо одной, вчера ушедшей рожать санитарки, и Шниквальд обещал это сделать сегодня.
— Он точный, — сказала Софья Леонидовна, — сейчас придет. Немцы не все точные, это басня, но он как раз точный.
Они обе стали ждать, стоя на тротуаре возле ворот под падающим мокрым снегом. В глубине за воротами были видны желтые облупившиеся больничные корпуса старой николаевской постройки и голые, черные, теперь уже совсем облетевшие деревья больничного сада. Часовой все ходил у ворот, иногда поглядывая на Софью Леонидовну и Машу.
Это был первый немец, которого Маша видела так близко. Когда Маша сказалась больной, Софья Леонидовна носила прописывать ее паспорт сама, без нее, может, ей помог в этом Шурик. У часового было худое незлое лицо, губастый рот, обрюзгшие, свисавшие на поднятый воротник шинели щеки. Маше было немножко жутко и интересно смотреть на этого первого немца, и она смотрела на него так внимательно, что он несколько раз поворачивал к ней лицо и тоже внимательно взглядывал на нее.
Потом, вынырнув из-за угла, подошел Шниквальд. Маша удивилась, что именно подошел, а не подъехал: ей почему-то казалось, что немцы непременно должны ездить на машинах. Шниквальд тоже был сутулый, как часовой. «Что они, все, что ли, сутулые?» — подумала Маша. Он был сутулый, очень высокий и, наверное, сильный человек с длинными нескладными руками, высовывающимися из рукавов шинели. Своей фигурой он вдруг напомнил Маше мужа, хотя она тотчас сердито открестилась от этой мысли.
Софья Леонидовна, остановив его, сразу же заговорила с ним по-немецки. Он снял с носа пенсне и, протирая его вытащенным из кармана носовым платком, внимательно слушал ее, несколько раз вежливо повторяя все одно и то же слово «яволь». Потом кивнул Маше и прошел мимо часового в ворота, сделав тому знак, чтобы он пропустил с ним обеих женщин. Они зашли все втроем — Шниквальд впереди, Софья Леонидовна и Маша сзади него — в одноэтажный каменный домик, стоявший у самых ворот, У дверей здания была маленькая деревянная дощечка с немецким готическим шрифтом, а над ней затекшая от дождя старая русская вывеска: «Приемный покой».
Они вошли в первую комнату, где за деревянным барьером у канцелярского стола сидел немецкий солдат и печатал на машинке. При входе Шниквальда он вскочил и щелкнул каблуками. Шниквальд что-то спросил у него и, приложив руку к козырьку высокой фуражки, прошел в следующую комнату. За ним прошла Софья Леонидовна с Машей. В комнате за столом сидел рыжий толстый старый немец с красным и злым, как на плакатах, лицом. Он поздоровался за руку со Шниквальдом, а Софье Леонидовне только кивнул так, как до этого Шниквальд кивнул Маше; на Машу же не обратил никакого внимания, как будто она и не входила в комнату. В последующем разговоре Маша поняла только отдельные слова, застрявшие у нее в памяти со школы; так как она знала, о чем идет речь, ей казалось, что она понимает почти весь разговор, и с удовольствием подумала, что, кажется, помнит немецкий язык.