Сейчас, вглядевшись в лицо и фигуру гостьи, Софья Леонидовна подумала, что, пожалуй, эта молодая женщина старше, чем показалось на первый взгляд из-за ее мальчишеского лица. Пожалуй, на самом деле ей не двадцать, а, может быть, двадцать три или даже все двадцать пять!
«Так вот она какая, моя племянница»,— еще раз подумала Софья Леонидовна и спросила:
— Сколько вам лет? — и сама поправилась: — Сколько тебе лет? Давайте сразу на «ты», надо привыкать.
— Двадцать пять,— в знак согласия кивнула девушка и, чуть помедлив, застенчиво улыбнувшись, добавила: — Тетя Соня.
— Запомни, что тебе сейчас двадцать!
— Я знаю,— сказала девушка.
— А как тебя на самом деле зовут, я и не буду спрашивать,— сказала Софья Леонидовна,— чтобы даже и в душе не путаться.
— Правильно, так лучше,— сказала Маша, в свою очередь внимательно разглядывая женщину, с которой предстояло жить под одним кровом и от которой теперь вполне зависела не только ее жизнь, но и успех всего того, для чего ее сбросили этой ночью с самолета в лесу в двадцати километрах западнее Смоленска.
Женщина, которую она должна была звать тетей Соней, была такого же, как она сама, маленького роста, но только очень широкая в кости, плотная, даже круглая. У нее были почти совершенно седые, с редкими черными островками волосы, зачесанные на косой пробор, широкий лоб с крупными морщинами, сильное простое крестьянское лицо с большим, неуклюжим носом картошкой и маленькими, глубоко спрятанными под седыми лохматыми мужскими бровями внимательными глазами. Похоже, что у этой немолодой, почти старой женщины был несговорчивый и неуживчивый характер, от нее веяло силой и прямотой.
«Наверное, трудно ей с таким характером и служить у немцев, и обманывать их, как только это у нее выходит», — подумала Маша.
— Это креслице мы вынесем,— сказала Софья Леонидовна после молчания,— а вам... тебе, — сердясь на саму себя, поджимая губы, поправилась она,— поставим здесь парусиновую раскладушку. Ты на ней уже спала здесь, когда приезжала ко мне маленькая... — И женщина чуть заметно улыбнулась одними уголками губ.— Хорошо, что ты пришла днем, — перед каждым «ты» она теперь делала паузу, самолюбиво не желая больше ошибаться,— когда соседи на работе. Я тебе коротко расскажу про них, чтобы ты заранее знала.
И Софья Леонидовна действительно коротко, с той непривычкой к многословию, которая образовалась у нее вместе с тридцатилетней привычкой властно распоряжаться сестрами, няньками и санитарами, рассказала Маше о своих соседях.
Один сосед жил здесь столько же, сколько она сама жила в этой квартире, больше двадцати лет. Это был, по ее словам, человек немолодой и одинокий, звали его Иван Ильич Прилипко, и он, как заметила Софья Леонидовна, и был самым настоящим прилипкой — за кем сила, к тону и прилипал! Сейчас он прилип к немцам. Служил раньше делопроизводителем в горкомхозе, а теперь, с первых дней как пришли немцы, остался на той же должности в городской управе. Немцев любит или не любит, сказать трудно, наверное, и не любит, но боится их до крайности и служит им старательно. Когда-то, в ту войну, был интендантом, офицеришкой военного времени, в пятнадцатом году попал где-то в немецкий плен, просидел у них четыре года, выучил немецкий, из-за чего и нужен им сейчас больше, чем другие. Немцев не только боится, но со времени плена очень уважает за порядок. Иногда, когда теперь не видит у них порядка, доверительно сравнивает тех и этих немцев в пользу тех, прежних, но осторожно, ласково. Человек не злой и, пока будет ее считать за племянницу, для нее нисколько не опасный, даже напротив, хорошо, что живет в квартире, потому что немцы на него вполне полагаются.
И, закончив характеристику Прилипко, Софья Леонидовна добавила, чтобы ее собеседница не забыла, что она уже видела его, когда приезжала сюда в одиннадцать лет. Пусть скажет: «А я вас помню, Иван Ильич, и вы даже почти не постарели», — это не повредит.
— Нам всем, старым хрычам,— улыбнулась она,— приятно, когда нам говорят, что мы не постарели. Но я постарела с тех пор, как ты меня видела, имей в виду, была черная, а стала белая.