— А что же мне тебе врать — своя, а не чужая! Я же и так за день работы изоврусь, так изоврусь, что потом только одну правду говорить хочется. А кому ее скажешь, подушке этой? — и она сердито ткнула кулаком лежавшую на кушетке вышитую крестом подушку. — Подружки были, и дружки были, а теперь одно «зер гут» да «данке шен» — тоска! А может, ты ко мне жить переедешь?
— Не приказано, — повторяя ее же слова, улыбнулась Маша.
— А что приказано?
— Пока приказано в гости к тебе ходить,— сказала Маша.
— Да дружбу водить,— в рифму прибавила Тоня, — пока соседи не привыкнут. Это понятно. А после?
— А после не знаю,— сказала Маша.
Несмотря на полное доверие, которое возникло у нее в душе к этой женщине, она твердо решила не говорить раньше времени того, что не положено.
— У меня секретов нет, я вся тут,— сказала Тоня,— Сколько есть меня,— и она безотчетно, радостно потянулась своей сильной фигурой.— Значит, из нас двоих ты секретнее. Ну что ж, подождем твоих секретов до другого раза, а пока чаю выпьем.
Она вскочила, сдернула чайник с керосинки, быстро разлила в чашки чай и вынула из буфета бумажную пачку с тонким пиленым немецким сахаром.
— Да ты угощайся,— говорила она, увидев, что Маша, отвыкшая у Софьи Леонидовны от такой роскоши, положила себе в чай всего один кусочек, и, вынув из пачки сразу несколько кусков, бухнула их все в чашку к Маше.— Немецкий сахар, он несладкий, только один вид.
Маша с удовольствием пила чай, который, несмотря на несладкий немецкий сахар, казался ей все-таки очень сладким, и слушала рассказы Тони про жизнь в Смоленске и про то немецкое офицерское кабаре, где она работала.
— Проходу от них, конечно, нет,— говорила Тоня,— без своей политики никак не обойдешься — одного за нос водить, чтобы с ним мимо других ходить! Но и тут нужно найти уметь, чтобы к другим был ревнивый, а с тобой робкий.
— А ты нашла? — спросила Маша наполовину с любопытством, наполовину со страхом, который она чувствовала, потому что никак не представляла себе, что бы она делала, окажись в таком положении. Не представляла и политику, о которой говорила Тоня, ни того, как можно было уметь водить какого-то немца за нос с тем, чтобы он охранял тебя от других немцев. Ей вообще казалось, что она бы умерла от ужаса и отвращения, если бы какой-нибудь из этих немцев, о которых говорила Тоня, взял ее под руку.
— А как же, разыскала военврача одного, — сказала Тоня, незаметно для себя употребляя привычный советский оборот речи,— и шоколад носит, и «Мейне либе фрау» поет, и, если я тут на кушетке сижу, ближе того стула не подсаживается, — показала она на стул, стоявший у самых дверей.
— А что, он у тебя тут бывает? — с удивлением и почти с ужасом спросила Маша,
— Что же, я его не боюсь, заходит иногда,— просто ответила Тоня, как о чем-то само собой разумеющемся.— Вот пойдем как-нибудь втроем в кино, я тебя с ним познакомлю. Он тихий такой, по-русски немножко лопочет.
Маше было показалось странным, что она может пойти в кино втроем с Тоней и с этим ее военврачом, но потом она подумала, что ее для этого заранее и свели с Тоней, чтобы она могла потом ходить к ней без всяких подозрений, что знакомство их не только может, но и должно быть на виду и что ради этого, наверное, будет не только не плохо, а даже хорошо, если они как-нибудь сходят втроем в кино с этим немцем.
— Ну что ж, можно,— сказала неопределенно Маша, умом понимая, что это действительно вполне возможно и, пожалуй, даже нужно, но чувством все еще не представляя себе, как это все-таки может быть.
Они проговорили еще минут пятнадцать, Маша выпила еще чашку такого же чая с щедро наваленным Тониной рукой сахаром и наконец встала, чувствуя, что качается от усталости, и почти с ужасом думая о том, что завтра в семь часов ей вставать, а в восемь уже мыть полы, лазая под немецкими койками.
— Я провожу тебя,— сказала Тоня.
— А как же обратно одна?
— А я не боюсь,— уверенно сказала Тоня и добавила, что завтра ей в свое кабаре идти в вечернюю смену и она еще успеет десять раз выспаться.
Она проводила Машу две трети пути, до самого угла улицы, по которой ей оставалось идти напрямик только несколько кварталов, сочно поцеловала ее в обе теки, еще раз шумно пожалела, что Маша не может переехать к ней — «уж мы бы тут наговорились досыта»,— еще раз повернувшись и в темноте помахав Маше рукой, ушла, громко стуча высокими каблуками.
А Маша, сгорбившись в своем холодном, насквозь продуваемом ветром пальто, пошла в обратную сторону, к дому Софьи Леонидовны, чувствуя себя по сравнению с Тоней маленькой и слабой, как это часто бывает даже с мужественным человеком, только приступающим к тому, к чему другой, в общем, такой же, как он, человек уже давно привык.