— Иди в мой дом, садись в моя машина, иди в мой дом...
Машина, которой он управлял сам, стояла тут же, в двух шагах, у подъезда. Тоня, ничего не отвечая, пыталась вырваться, а Рейнбах, навалясь на нее всем телом и задыхаясь, продолжал крутить ей руки и сначала говорить, а потом кричать, теперь уже по-немецки что-то, чего она не понимала.
В эту минуту и появился, очевидно, издалека услышавший шум Шниквальд. Он подошел быстрыми шагами и крикнул Рейнбаху что-то по-немецки не своим, тонким и злым голосом, которого Тоня у него никогда не слышала. Рейнбах отпустил Тонины руки и повернулся к Шниквальду, а Тоня, со злостью думая о нем: «Сволочь, сволочь!» — стала правой рукой тереть запястье левой, которую Рейнбах особенно сильно стиснул.
Пока она стояла так, оба немца сердито говорили между собой по-немецки: Шниквальд все тем же тонким злым, не своим голосом, а Рейнбах хрипло и отрывисто. Шниквальд уже не в первый раз выручал Тоню от приставаний других немецких офицеров, и она ценила его ухаживания за собой не только потому, что он иногда говорил ей вещи, которые ей нужно было знать, но и потому, что он терпеть не мог, когда кто-нибудь другой грубо приставал к ней, и всегда старался не допустить этого.
Кругом никого не было. Немцы стояли рядом с ней и продолжали ругаться. Наконец Рейнбах очень грубо выругался — Тоня уже знала немецкие ругательства, ей не раз приходилось их слышать в кабаре,— повернулся, чтобы уйти, но в последнюю секунду остановился, сделал шаг к ней, неожиданно размахнулся, больно ударил ее по лицу, прежде чем она успела закрыться руками, и снова повернулся, чтобы уйти. Шниквальд бросился вслед за ним, схватил его своей длинной рукой за воротник шинели, повернул и со всего размаху ударил кулаком в лицо. Рейнбах пошатнулся, чтобы не упасть, отступил на шаг и выхватил из кобуры револьвер. Шниквальд ударил его по руке с револьвером, вышиб его и еще раз ударил Рейнбаха так, что тот упал на четвереньки.
— Садитесь в вашу машину и поезжайте, пока целы! — закричал Шниквальд по-немецки. — Сию же секунду, или я застрелю вас, как собаку!
Он наступил ногой на револьвер Рейнбаха, а правую руку положил на кобуру своего, висевшего у него на поясе пистолета. Рейнбах, пошатываясь, подошел к своей машине и открыл дверцу.
— Убирайтесь! — снова крикнул ему, Шниквальд.— Свой револьвер получите завтра, когда проспитесь!
Рейнбах сел в машину, высунул оттуда голову, выругался, злобно захлопнул дверцу и. заскрежетав сцеплением, рванул машину с места. Шниквальд поднял лежавший в снегу револьвер, сунул в карман шинели и взял Тоню под руку,
— Воллен зи ейн вениг шпацирен,— сказал он уже своим обычным голосом,— или пойдем прямо ваш дом?
— Нет уж, прямо домой,— сказала Тоня и невольно благодарно прижала к себе державшую ее под локоть руку Шниквальда,
Наверное, если бы Шниквальд сам придал особую цену своему поступку и вел бы себя в этот вечер по-другому, чем всегда, стал бы домогаться Тони и требовать от нее немедленной благодарности за то, что он сделал ради нее, если бы все это было так, наверное, не произошло бы того, что произошло в эту ночь. Но Шниквальд, казалось, не только не придал своему поступку никакой цены, но даже не хотел говорить о нем, а когда Тоня сама заговорила, только махнул рукой и сказал о Рейнбахе, что он «дрекигес швайн» (грязная свинья).
Когда он довел Тоню до двери квартиры, то совершенно так-же, как обычно, ничуть не более настойчиво и решительно попросил у нее разрешения немножко посидеть с ней: «Ейн вениг ауфвермен» (немножко погреться).