Она посмотрела на его запушенную снегом шинель и такие же сапоги и сказала: «Хорошо!» Он сидел у нее, пил чай, от времени до времени ловил и, ненадолго задержав, коротко и нежно целовал ей руку, и в глазах у него было то самое просящее и даже умоляющее выражение, которое она раньше про себя называла собачьим, а рассказывая про это Маше, говорила, что Шниквальд сидит у нее по вечерам и смотрит на нее собачьими глазами. Но сегодня она не могла сказать это про его глаза, потому что этот человек с собачьими умоляющими глазами только что постоял за нее.
То, что Шниквальд после всего, что он сделал, сидит у нее такой же смирный и умоляющий, как всегда до того тронуло ее, что она вдруг по какому-то не до конца осознанному порыву заглянула ему в его собачьи глаза и ласково погладила его по волосам. С этого все и началось. Он стал говорить ей, что любит ее, что холост, что был бы счастлив жениться на ней, что она измучила его, что он больше не может так, что он просит ее оставить его у себя и наконец сделать его счастливым, что он понимает, что не имеет права торопить ее, что сейчас война, что им недовольно его начальство, а теперь, если Рейнбах разболтает эту историю с ним, оно уже, наверное, сделает то, чем уже давно ему угрожает,— пошлет на передовую.
Он говорил все это, так волнуясь и с таким чувством, что на этот раз Тоня почти не замечала того, что замечала всегда,— как смешно он коверкает русские, слова. Про женитьбу, конечно, это было глупо, какая тут между ними женитьба, но все остальное, что говорил Шниквальд, она чувствовала, было правдой. И про его любовь к ней, и про то, что она измучила его, и про то, что его теперь, наверное, отправят на передовую.
«Обидится,— подумала Тоня,— и бросит за мной ухаживать, и останусь я там, в кабаре, одна, без защиты с этими собаками»,— и она с содроганием вспомнила о Рейнбахе.
— Что ж, оставайтесь, коли хотите, ваша власть,— вздохнув, сказала она.
— Нет, не мой власть,— вдруг с силой сказал Шниквальд.— Я не обер-лейтенант Рейнбах, я не могу бывать насильно мил. Мой власть нет, это ваша власть! — И он, побледнев, встал, чтобы уйти.
— Ладно, оставайся,— еще раз вздохнув, сказала Тоня.
Все это Тоня попробовала сквозь слезы, сбивчиво и горячо объяснить Маше, но сейчас, когда она рассказывала об этом, все выходило по-другому, гораздо хуже и непонятнее, и она сама чувствовала это.
— Не понимаю я тебя,— помолчав, сказала Маша.
Она и в самом деле не понимала ее. Она, как и раньше, чувствовала, что Тоня смелая и хорошая женщина, что, если она попадется, даст разорвать себя на кусочки, но никого и никогда не выдаст, что, может быть, даже она смелее и лучше ее самой, Маши, и в то же время эта самая Тоня не только жила с немцем, но и решилась рассказывать об этом. Больше того, она решилась рассказать всю правду. Одно с другим никак не сочеталось в голове у Маши. В ее представлении это были не только разные, но и противоречащие друг другу вещи, вещи, которые не могли примириться между собою в одном и том же человеке, и, однако, они примирились, и этот человек, Тоня Кулькова, сидела перед ней и смотрела на нее виноватыми заплаканными глазами, смотрела как на судью, который должен сейчас произнести ей приговор.
— Не понимаю тебя,— повторила Маша.
— Осуждаешь, да? — печально, без вызова спросила Тоня.
— Не знаю,— сказала Маша и в третий раз повторила: — Не понимаю.
— А спрашиваешь, чего плачешь? — сказала Тоня. — Потому и плачу, что никто не поймет. А я врать не буду...
— Не надо рассказывать никому, кроме меня, слышишь! — порывисто сказала Маша. — Но только обещай, что ты больше не будешь... — она запнулась, хотела сказать «жить с ним», но вместо этого сказала: — Не будешь с ним. Обещаешь?
— Не знаю,— задумчиво сказала Тоня и надолго замолчала, не решившись сказать то, что она на самом деле чувствовала.— Слушай,— сказала она после молчания,— а ты можешь себе представить, чтобы этот вот Шниквальд, когда попадет на передовую, сам сдался бы нашим или перешел? Ведь бывает же так! — Она сказала об этом не потому, что сама была уверена, что именно так может произойти, а потому, что ей было легче думать так.
— Бывает,-—сказала Маша,— к нам на курсы, когда я училась, привозили одного немца, который перешел, но только ты этим не оправдывай, пожалуйста, себя.
— А я не оправдываюсь,— сказала Тоня,— Я просто думаю, может или не может так быть.
— Не понимаю я тебя,— в четвертый раз за вечер с горечью в душе сказала Маша.