— И куда же она ушла? — спросила Софья Леонидовна.
— Я же говорю, совсем,— повторила Маша.— Попробует пробраться к партизанам.
Старуха сдвинула свои мужицкие брови и задумчиво пожевала толстыми губами.
— Плохо, — наконец сказала она, снимая с керосинки недоваренную кашу и тяжело опускаясь на стул. — Теперь тебя заподозрят, ты к ней ходила. Надо будет, пока не поздно, тебе от меня скрыться.
— Если я скроюсь, тебя арестуют, — сказала Маша.
Она уже думала об этом по дороге и пришла к убеждению, что скрываться ей нельзя, потому что старуху тогда уже непременно арестуют.
— А это уж моя забота, — непримиримо сказала старуха. — А ты завтра скройся, только надо подумать куда, чтобы не выдали.
И она поморщила лоб, словно вглядываясь куда-то далеко и вызывая в памяти людей, у которых Маша могла бы спрятаться и которые её бы не выдали. Выражение ее лица было такое решительное, что Маша поняла — заставить старуху согласиться с собой будет нелегко, может быть, даже почти невозможно, но что делать?! В каком бы направлении ни искали выхода ее мысли, все выходило плохо: если она уйдет от старухи и скроется, то, во-первых, куда, что это будут за люди, за кого она будет себя у них выдавать, а главное, тогда старуху наверняка арестуют, потому что после исчезновения Кульковой второе исчезновение — Маши сделает для немцев сразу все яснее ясного. Если же она останется у старухи, то, конечно, вполне возможно, что ее арестуют. Начнут перебирать всех знакомых исчезнувшей Кульковой, узнают о ее частых приходах к Тоне, возьмут и арестуют просто на всякий случай, для проверки, но старуху могут при этом не тронуть, если только не докопаются, что Маша не ее племянница. А до этого нельзя им дать докопаться, ни за что нельзя, что бы они ни делали...
Она вообще, что бы они ни делали, этого не скажет, скажет, что просто была знакома с Кульковой, ничего не знала, ничего не подозревала, что честно работала в их немецком госпитале и не знает, даже представить себе не может, почему ее арестовали. Может быть, ей будет все равно плохо, но хоть старуха при этом останется целой, думала Маша. Она с ужасом представила себе, как ее арестуют, как будут допрашивать, и в то же время не могла представить себе, что она может им сказать что-нибудь из того, чего нельзя говорить.
— Поставь кошелку в буфет,— сказала старуха.
Маша открыла буфет и поставила туда кошелку рядом с бидоном. Уже давно принесенный обратно от Тони, он стоял на прежнем месте, второе, внутреннее дно было еще тогда, когда вынимали рацию, выломано из него, теперь это был самый обыкновенный бидон.
За окнами ревел ветер, хлопая ставнями. Под самым окном резко затормозила машина и послышались чьи-то голоса.
Вот и все, вот и приехали за мною, — беззвучно прошептала Маша сама себе, — что же еще? — и подумала, что пробовать куда-нибудь спрятать рацию уже поздно, да и куда ее сейчас спрячешь, не выходя из комнаты? Может быть, даже лучше, что она так и лежит в кошелке с крупой, вдруг не догадаются...
За окном послышался шум отъезжающей машины. «Значит, не сюда, не может быть...» Маша хотела и боялась поверить, и в ту же секунду послышался скрип не наружной двери, шаги в коридоре и громкий стук в дверь первой комнаты.
Через дверь она услышала в ответ на вопрос Софьи Леонидовны «Кто там?» голос Прилипко:
— Это я, Иван Ильич,.. Прошу простить, такие новости, что не могу до завтра держать при себе,— говорил за дверью Прилипко необычайно громким, кажется, пьяным голосом.
— А вы удержите, ничего, — сурово ответила Софья Леонидовна.
— Извиняюсь, но не могу,— пьяно настаивал Прилипко.
— Да я не одета,— упиралась старуха.
— А вы оденьтесь, не пожалеете.
— Подождите, сейчас лампу возьму, открою, — сказала Софья Леонидовна и, открыв дверь и снова притворив ее за собою, вошла во вторую комнату. — Кажется, один, пьяный, — сказала она Маше чуть слышным шепотом и, взяв в руки лампу, вышла, оставив Машу за закрытой дверью, в темноте.
Маша слышала, как она раз за разом два раза повернула ключ в двери.
— Господи, где же вы так извозились, стены, что ли, собой подпирали? — послышался в соседней комнате голос Софьи Леонидовны, а вслед за ним послышаллось несколько нетвердых шагов и какой-то странный глухой шлепок. Маша не сразу сообразила, что это Прилипко плюхнулся на стул.
Открывая Прилипко дверь, Софья Леонидовна нарочно высунулась навстречу ему в коридор и, как бы ненароком приподняв лампу, посветила в углы,— кроме Прилипко, в коридоре никого не было. Теперь он сидел у обеденного стола, навалясь на него локтями и с пьяной тщательностью прямо на пол сбивая прилипший к пальто снег.