Старуха слушала ее внимательно, задумчиво подперев мясистую щеку большой, крепкой, мужской рукой.
:— Это хорошо, что ты мне правду говоришь, — сказала она, дослушав все до конца. — Я правды не боюсь, а от неправды устала. Как после взятия пошли наши пленные через Смоленск, как пошли, как пошли, как на прошлой неделе погнали их опять из-под Вязьмы пешком мимо нас по шоссе подумала я: боже ты мой, как же это получается, как же это мы к войне готовились, а уж писали, писали, чего только не писали...
— А много пленных? — спросила Маша. — Неужели так много?
— Не знаю, как сейчас, своими глазами не видела, только рассказывали, а тогда, в июле, многие шли. Это уж я сама видела, а лучше бы не видеть!
— Неужели так много? — снова с содроганием проговорила Маша. Ей вспомнился Синцов и его рассказ о том, как он попал в плен и вышел из него. Тогда, когда она его слушала, ей казалось, что это что-то такое, случившееся именно с ним, в чем он сам виноват и за что ему должно быть стыдно. Сейчас, услышав слово «многие», она подумала: «Так вот как оно было, вот как оно было на самом деле» — и поняла сейчас, что все, что он ей говорил, была правда.
— Я люблю смотреть правде в глаза,— словно отвечая на ее мысли, вдруг прерывая установившееся в комнате молчание, сказала старуха. — В бога и в царствие небесное я не верю и смолоду не верила. Мне обманывать себя незачем!
— Это ты о чем? — не поняв, спросила Маша.
Но Софья Леонидовна промолчала и так и не сказала ей того, о чем подумала в эту минуту. А подумала она о смерти и о том, что боится ее. Боится не самой смерти, а того, что смерть может застать ее еще при немцах, раньше, чем станет все на свое место. В том, что рано или поздно все станет на свое место, она была совершенно уверена, но так ли скоро это будет, как она думала раньше, теперь, когда немцы подошли к Москве и мимо Смоленска проходили новые тысячи пленных, она сомневалась, и это сомнение тяжелым камнем лежало у нее на душе.
— Муж есть? — придвинувшись к Маше и неожиданным для той ласковым движением погладив ее по волосам, спросила Софья Леонидовна.
— Есть,— после короткой паузы, понятной ей одной, ответила Маша. «Да, есть, есть,— при этом подумала она про себя.— Только бы все обошлось, как говорил Шмелев, только бы его не засудили, а пустили бы опять на фронт».
— А детей нет?
— Есть, девочка,— сказала Маша и снова подумала при этом не о дочери, а о муже, о том, что невозможно представить себе, чтобы она больше не увидела его, чтобы этот разговор их остался последним.
— А я старая девица,— сказала вдруг с усмёшкой Софья Леонидовна. — Живу всю жизнь, как сыч, одна — сама себе кашу варю, сама себе дрова колю, сама себя жалею, сама себя ругаю, иногда даже кажется, что и сама себя похороню! Уж больно привыкла — все сама...
Она рассмеялась коротким невеселым смешком и сказала, что еще немножко почитает, благо есть пока запас керосина, а Маша пусть ложится, досыпает свое.
— Ты ничего, крепко спала. Мы с Прилипко над тобою минут пять стояли, разговаривали. Он даже сказал, что сразу узнал тебя, хотя и десять лет прошло, как видел, а все-таки не так уж переменилась. Вот он у нас какой памятливый, старый гриб! — Она снова неласково усмехнулась и, уже больше не обращая внимания на перебравшуюся к себе на раскладушку Машу, снова раскрыла книгу и стала читать.
Маша еще несколько минут смотрела на нее, лежа с раскрытыми глазами. Старуха читала внимательно, напряженно, так, словно хотела выискать там, у Толстого, что-то очень важное и необходимое для нее.
«Вот и кончился мой первый день тут»,— подумала Маша, закрывая глаза и вспоминая ту последнюю секунду перед прыжком, когда летчик опустил руку с ее плеча и сказал «давай».
2
Прошла неделя, и Маша начала осваиваться со своим новым положением. Она близко сошлась с Софьей Леонидовной, уже привыкла называть ее «тетя Соня» и откликаться на Нину. И даже один раз по ее настоянию громко поссорилась с нею как-то вечером, когда все соседи были дома и всю ссору можно было слышать через дверь в коридоре.