Державная принцесса до поры дремала в бесприданнице Зое, но дремала, оказывается, чутким сном.
Путь озером на большом, ярко размалеванном, насаде* стал для нее еще одним подарком великого князя. Занавесил собой всю тревожную дорогу от Рима. Она вдруг ощутила себя безмятежной девочкой, ребенком, каким не была даже в окружении старших братьев и сестры на венецианском острове Керкире**. Она шла, куда хотела, капризно отмахивалась от легата, не снимавшего своих красных перчаток, озорно старалась выговорить пару-другую цокающих здешних слов. Приставленная к ней боярыня напомнила ей мать. Напомнила своей полной противоположностью – была улыбчивая, безоглядная, словно бы всегда готовая пуститься в пляс.
А Керкир... Нет, она не хотела вспоминать Керкира, этого унылого прибежища побежденных и изгнанных Палеологов. Раннее замужество и скорое вдовство сестры Елены, ушедшей затем в монастырь; неутолимая тоска и одиночество матери... Вечные ожидания вестей из Рима, куда отправился за покровительством ее отец с латинскими святынями…
Там, на Керкире, могила матери.
Там похоронена и ее, Зоина, молодость...
А теперь корабль нес ее в другой мир, и сам был уже островком другого мира. Незнакомый избранник Софьи как бы незримо присутствовал, реял над нею в облике Спаса.
Первый русский город, увиденный Софьей, был Псков. После тяжелых камней Рима и Болоньи, Виченцы и Нюренберга, которые ей пришлось миновать, Псков смотрелся расписной деревянной игрушкой. А такого многолюдья – будто псковичи не в домах живут, а прямо на улицах, площадях и папертях – она и вовсе не видывала. И взоры этого многолюдства были обращены на нее. Ее, улыбаясь, благословил архиерей, ей била челом городская знать. И кубки, кубки опять ходили по рукам. Заполошно кричали и метались над кровлями большие серые птицы и так же заполошно, весело лупили на звонницах колокола.
Удивительно знакомым показался город Софье, как будто когда-то виденным в счастливом сне.
Вошли в соборный храм Троицы, тотчас наполнившийся народом. Глаза толпы полны веселым любопытством. Даже иконные лики, мнилось ей, смотрели на нее одну и провожали взглядом.
Лица вытягивались и строжали только натолкнувшись на папскую свиту. Непривычным было тяжелое литое распятие на древке, высоко плывущее над толпой. “Крыж, крыж”, – то и дело слышала Софья в толпе. Чужим смотрелся худой и высокомерный епископ Антоний в своем красном капюшоне, нависающем на глаза. Испуг и недоумение, стала она замечать, с легата люди переносили и на нее, Софью. Этого она допустить не могла. Уже не могла. Коснувшись, как все, губами иконы Пречистой Богородицы и проходя мимо Антония, неожиданно для себя и не глядя на него сказала:
– Приложитесь, святой отец.
Не девочка уже была с насада.
На княжем дворе царевне и свите ее устроили хлебосольную встречу – с дарами на расписных блюдах, тостами и низким челобитьем.
Джан Батиста теперь от нее не отлипал. И держал себя не просто толмачом, а женихом венценосной невесты, заместителем великого князя. Переи-игрывал! И его жаловали, ему расточали поклоны, именуя Иваном Фрязином.
Боярин в распахнутой шубе, с волосами, заплетенными сзади в одну короткую косу, улыбающийся и пунцовый от вина, поднес ей на блюде грудку серебра. Другую – поменьше – Ивану Фрязину.
«А кто он такой, этот “денежник”»? – вдруг кольнуло Софью. Но она улыбалась, прятала свой вопрос.
…Припомнилось ей недавнее обручение в Риме, в базилике св. Петра и Павла с “наместником” великого князя Иваном Фрязином. Ее тогдашний испуг и смятение. Формальный обряд шел своим чередом, но когда настало время обменяться кольцами, у “жениха” такового не оказалось. Похоже, что это был запрет великого князя: не по Сеньке, мол, шапка – с принцессой кольцами меняться. А в храме запереглядывались, шепоток пошел: как же без кольца? Не глумится ли Москва над латинской верой, прислав без должных полномочий этого венецианского сводника? (Ха, римский папа еще не знал, что монетный мастер, жируя на московской службе, для удобства принял православие – никогда бы богопослушный великий князь не отправил в Рим латинянина с такой деликатной миссией.)
Зоя дышать тогда перестала и готова была на куски разорвать “жениха”, как будто он это злополучное кольцо проглотил. Но обошлось.
Она потом поняла и одобрила поступок великого князя, но неприязнь к Ивану Фрязину преодолеть в себе не могла.
Быстро взрослела царевна на пути к Москве.