...Потом, уже ночью, Софья снова осталась одна. Горела свеча в высоком канделябре. Змеился пояс на полу. Она вспомнила и разжала ладонь. Золотой английский нобиль лежал на ней, загадочно поблескивая. Ладонь была в розовых отметинах. И Софья вдруг захохотала. Безудержно, от души, ничего и никого уже не опасаясь. Даже слезы выступили на глазах. Ей представилась жирная распаханная земля, какую знала она по легендам морейской Аркадии. Земля, готовая принять и вскормить любое зерно, брошенное в нее. Такой вот парящей жирной пашней предстала ей теперь ее страна, ее новая империя. И хохот, хохот так и тек из нее, облегчающий, уносящий страхи и неизвестность.
Аристотель Фиораванти
Весной следующего 1473-го, когда Софья была на пятом месяце, в Москве в очередной раз полыхнуло. Огонь занялся прямо на княжем дворе, едва ли не в хоромах великой княгини, и беременная Софья натерпелась страху.
Сгорело начисто и подворье всевладыки. Головешки еще дымились, когда скончался и сам митрополит Филипп.
Еще через год рухнул почти уже возведенный соборный храм Успенья Божьей матери. Тот самый, где венчали Софью. Едва уцелела уютная церквушка внутри него, стерегущая во время стройки святые гробницы. Вот так возьми да и развались северная стена на позор камнеделам московским. Счастье, хоть людей вблизи никого не оказалось.
По улицам Москвы ползли-змеились слухи, что не иначе как от заморской царевны, набравшейся в Риме латинской веры, идут сии напасти. На каждый роток не накинешь платок.
Софья на людях появлялась редко да еще взяла моду выезжать в повозке, чего московляне до сей поры не видывали.
Теперь они много были вдвоем. Иоанн Васильевич любил ее покои, ее опочивальню. Софья хотела, чтобы любил. Сначала невольно, а потом почуяв тяготение Иоанна Васильевича, она творила вокруг себя маленький ромейский мир памятной и любимой Мореи. Окружала себя нарочито нездешними вещами, мебелью, безделушками.
Ей нравилось делать Иоанну Васильевичу словно бы нечаянные сюрпризы и наблюдать за тем, как неумело старается он спрятать, не выказать свое удивление и тайную за нее гордость.
Так было, например, с креслом дивной работы болонца Аристотеля Фиораванти – свадебным подарком коронодержательницы Софьи венценосному супругу. Высокую, затейливо украшенную резьбой спинку сего трона венчал черный византийский двуглавый орел.____ Завернутое в холст кресло-трон проделало вместе с Софьей тысячеверстый путь через всю Европу.
Не вдруг велела Софья его развернуть и поставить на глаза Иоанну Васильевичу. Выбрала момент. После любимой им вечерней утехи. Вскочила в рубашке, оставив его на постели, откинула со спинки трона холстину и уселась, по-девчоночьи подогнув под себя ноги. Ночная свеча не абы где стояла – в ее неверном свете коронованные головы орла, забралом опущенные крылья, сильные когти, охватившие спинку, мерцали загадочно и державно. А белый комочек Софьи, ее текущие по плечам волосы и долу опущенные глаза являли саму Белую Русь-Московию в отеческом лоне царя-императора.
Иоанн Васильевич был поражен мизансценой, и долго царило молчание в опочивальне.
Софья вернулась в постель и набором немногих уже знакомых славянских слов поведала супругу о своем римском знакомце Аристотеле, мастере-строителе и пушечнике, коих свет еще не видывал. Что этот самый Аристотель у себя в Болонье не знамо, каким чудом перенес на 35 футов в сторону колокольню церкви св. Марка вместе с колоколами. А другую – св. Власия в Ченто, – что опасно отклонилась от отвесной линии, он умудрился выпрямить, не потревожив при этом ни одного камня.
Иоанн Васильевич, казалось, слушал вполуха, а сам завороженно смотрел на мерцающего орла о двух головах, будто перелетевшего к нему из покоренного турками Царьграда. Одна голова орла словно бы на Литву повернута, а другая – на Сарай. И сильные когти почти уже держат добычу...
Софья об орле молчала – не ее, мол, это ума дело. Но утром другого дня велела поставить трон в Аудиенцзале великокняжеских хором.
Каменные церкви, что и говорить, нет-нет да и падали на Руси. Исконные руссские древоделы камня побаивались – тяжел, холоден, неподатлив и какой-то нездешней хитрецы требует. С мягким, как воск, деревом, коего в Московии видимо-невидимо, обходиться было привычнее. И Богородице в деревянном-то храме – как у Христа за пазухой.
Осторожно подступали к Москве от юго-западных границ каменные святыни. А утвердившись, они как-то исподволь все равно наполнялись и обрастали деревом. Особенно – исподу. “Мерцающая живопись” византийских мозаик, древневосточная фреска только гостевали на Руси и нездешней смотрелись одежкой. Куда ближе к телу русского храма были теплые сливочные иконы, по дереву писаные. Камень стен конфузливо прятался и исчезал под ними.