Что-то слишком много дерьма, подумал он, представив облепивший бедра Дани шелк. Наверное, орлейцы… да, точно орлейцы виноваты.
— Не придет, — вздохнул он, поглаживая другой рукой дрожащие пальцы и пытаясь ненавязчиво оторвать их от своих. Снова не вышло. — Дани, девочка, тебя кто-то обидел? От кого ты прячешься?
— Я не прячусь, — она мотнула головой. Уставилась в упор — глазищи заблестели. И опять губы облизнула.
— Я отдыхаю. От шума.
И голову опустила. Прижалась губами к его пальцам.
— Демон бы вас подрал, юная леди, что вы пили?! — холодно осведомился Логейн, безуспешно пытаясь не подавиться комом в горле и отнимая у нее руки.
Подняла голову. Посмотрела недоуменно-обиженно.
Ресницами захлопала.
— Я же не... не просто скучала.
— Дани, маленькая, — устало сказал он и погладил ее по щеке. Щека была нежная, и хотелось задержать руку подольше. — Ты выбрала неподходящий объект для… — он запнулся, не в силах найти приличное слово. — Я тоже скучал. Очень. Мы так и не доиграли в шахматы. Но в другие игры тебе стоит играть с кем-то помоложе, а не с раненым героем.
Он отвернулся, встал — в спине что-то хрустнуло. Или не в спине, неважно. Отхлебнул мерзкого сладкого вина, закашлялся.
Старый дурак. Развесил уши, размечтался. Не просто скучала. Верь!
За спиной всхлипнули. И еще раз.
Зашуршали, то ли шелком, то ли сеном. И яблоками запахло еще отчетливее. Зелеными яблоками, с кулак размером, хрустящими на зубах и сочными до такой степени, что течет по губам.
Проснулась чья-то лошадь, фыркнула — показалось, насмешливо.
К спине прильнуло теплое. Обняло тонкими руками, накрепко.
— Ты понимаешь, что делаешь, девочка? — спросил Логейн у бутылки.
Теплое пошевелилось и угукнуло в лопатки.
Он вздохнул. Упрямая девчонка, всегда была упрямой и всегда вила из него веревки. И ему это нравилось. И нравится, не стоит себе врать. И ему плевать, что скажет Брайс. Если, конечно, она в самом деле понимает, что делает.
Резко развернувшись, Логейн сгреб ее в охапку, прижал к себе и поцеловал. Грубо, по-солдатски, ну уж простите, орлейским тонкостям не обучены. И ему ответили. То есть, она сначала задохнулась, замерла на целую секунду, а потом ответила — очень, очень неловко, и совсем неумело, но жарко и жадно.
Кожа у нее была горячей, как расплавляющаяся свеча, и мягкой — как тот же воск. Такой мягкой, что он позволил себе еще целое мгновение обнимать ее, и пить яблочный сок с ее губ — яблоко с привкусом сладкого вина, сена и конюшни. Божественный вкус.
А потом осторожно отставил бутылку на край яслей, пригодится, поднял шелковую юбку, оторвал от себя неуклюже блуждающие под камзолом руки…
Когда он перекинул ее через колено, она лишь недоуменно дернулась. А когда шлепнул... всего лишь ладонью, уродовать нежную кожу ремнем он пожалел, да и будущий супруг леди не поймет, обнаружив в первую брачную ночь шрамы на самом интересном месте... когда шлепнул — она взвизгнула, не от боли — кажется, от злости. Точно, от злости — зашипела, попыталась извернуться, освободиться.
Щелкнула зубами.
— Я вам не ребенок!
— Я заметил, леди. — Он отвесил второй шлепок, сильнее. — Вы очень избалованный ребенок.
Он врал. Бедра под его рукой принадлежали никак не ребенку, а очень юной, очень упрямой и желанной женщине. И ему было плевать, что сейчас она совершенно точно убедилась в том, что желанна. Слава Создателю, на ней были панталоны. Хотя бы панталоны.
Она неожиданно фыркнула.
— Как угодно. Отпустите.
— Угу. — Третий шлепок. — Конечно.
Еше три она вытерпела молча. Быть может, что-то поняла.
Логейн стряхнул ее с колен и велел:
— Извольте идти к отцу и вести себя, как подобает юной леди. И постарайтесь по дороге не приставать к пьяным гостям. Даже если очень захочется.
Она подняла брови. Взглянула... нет, не показалось, насмешливо и никак иначе.
— Неожиданно много эмоций, милорд. Конечно, для человека, который хочет показать, что ему все равно. Доброй ночи. Надеюсь, ваш сон будет спокоен.
И поклонилась. И нет, не убежала, а ушла не спеша, высоко подняв голову.
Разумеется, она не обернулась. Кусланды никогда не оборачиваются. И потому не могла увидеть, как Логейн смеется. Искренне, весело, хоть и беззвучно. Впервые за весь этот гребаный свадебный день, за весь гребаный месяц, что прошел со смерти Мэрика.
— Вы неподражаемы, леди, — он поклонился закрывшейся двери и, сбросив почти полную бутылку на пол, растянулся в душистом сене. — Повезет же кому-то.
Вино разлилось, добавив к запахам навоза, сена и зеленых яблок сладкую хмельную ноту, похожую на вкус ее губ. Пожалуй, теперь он сможет пить орлейское вино без отвращения. И даже простит Брайсу и Рендону, что вылакали всю наливку без него.