Цезарь поудобнее усаживается в кресле напротив Пита и дарит ему продолжительный взгляд.
— Итак… Пит… добро пожаловать обратно.
Пит еле заметно улыбается. — Могу поспорить, вы думали, что уже взяли у меня последнее интервью, Цезарь.
— Признаюсь, да, — говорит Цезарь. — В ночь перед Двадцатипятилетием Подавления кто мог подумать, что мы увидим тебя снова?
— Это точно не входило в мои планы, — отвечает Пит, нахмурившись.
Цезарь слегка наклоняется к нему.
— Полагаю, всем нам были понятны твои планы. Пожертвовать собой на арене, чтобы Китнисс Эвердин и ваш ребенок могли выжить.
— Так и было. Просто и понятно, — пальцы Пита чертят что-то на обивке подлокотника кресла. — Но у других людей тоже были планы.
Да, у других людей тоже были планы, подумала я.
Догадался ли Пит, что мятежники использовали нас, как пешек? Что мое спасение было организовано с самого начала? И, наконец, что наш ментор, Хеймитч Эбернети, предал нас обоих ради дела, которое — как он притворялся — совсем его не интересовало?
В последовавшей за этим тишине я обращаю внимание на черточки, что пролегли у Пита между бровей. Он догадался или ему рассказали. Но Капитолий не убил и даже не наказал его. И сейчас это превосходит мои самые смелые надежды. Я упиваюсь тем, что он цел, здравием его тела и разума. Это проходит сквозь меня, как морфлинг, который мне давали в госпитале в последние недели, чтобы притупить боль.
— Почему бы тебе не рассказать нам о последней ночи на арене? — предлагает Цезарь. — Помоги нам разобраться во всем.
Пит кивает, но берет паузу перед тем, как начать говорить.
— Та последняя ночь… Рассказать вам о последней ночи… ну, сначала вам придется представить каково это — находиться на арене. Это все равно, что быть насекомым, находящимся в ловушке под дымящейся чашкой. А вокруг тебя джунгли… зеленые, живые и тикающие. Эти гигантские часы отсчитывают последние секунды твоей жизни. Каждый час предвещает новый ужас. Ты должен осознавать, что за последние два дня умерли шестнадцать человек, некоторые из них — защищая тебя. Все происходит очень быстро, и последние восемь будут мертвы уже к утру. Выживет лишь один. Победитель. И твой план рассчитан на то, чтобы это был не ты.
От воспоминаний мое тело бросает в жар. Рука скользит вниз по экрану и вяло опускается. Питу не нужна кисть, чтобы рисовать картины с Игр. У него это получается и с помощью слов.
— Как только ты оказываешься на арене, остальной мир становится очень далеким, — продолжает он. — Все вещи и люди, которых ты любил и о которых заботился, практически прекращают существовать. Розовое небо, чудовища в джунглях и трибуты, жаждущие твоей крови — твоя последняя реальность, единственное, что действительно важно. Несмотря на то, как плохо ты себя чувствуешь, тебе придется убивать, потому что на арене у тебя лишь одно желание. И оно очень дорогого стоит.
— Оно стоит твоей жизни, — говорит Цезарь.
— О, нет. Оно стоит гораздо больше, чем жизнь. Убиение невинных? — говорит Пит. — Это стоит всего вашего естества.
— Всего вашего естества, — тихо повторяет Цезарь.
В комнате повисло молчание, и я чувствовала, как оно расползается по Панему. Весь народ тянется к экранам. Потому что никто и никогда не рассказывал о том, каково это — находиться на арене.
Пит продолжает.
— И ты цепляешься за свое желание. И в ту последнюю ночь, да, моим желанием было спасти Китнисс. Но даже не зная о мятежниках, я не чувствовал спокойствия. Все было слишком сложно. Я начал понимать, что жалею о том, что не сбежал с ней раньше днем, как она предлагала. Но в тот момент уже не было возможности выбраться.
— Ты был слишком увлечен планом Бити наэлектризировать соленое озеро, — говорит Цезарь.
— Слишком занят игрой в союзников с другими. Я не должен был позволять им разделять нас! — Пит взрывается. — Тогда я и потерял ее.
— Когда ты остался у дерева, в которое ударяет молния, а она вместе с Джоанной Мейсон потащили катушку с проводом к воде, — поясняет Цезарь.
— Я не хотел этого! — Пит краснеет от волнения. — Но я не мог спорить с Бити, не показав, что мы собираемся разбить союз. Когда тот провод обрезали, все стало просто сумасшедшим. Помню лишь отрывки. Как пытался найти ее. Как видел Брута, убивающего Чэфа. Как я сам убивал Брута. Я знаю, что она звала меня. Потом молния ударила в дерево и силовое поле… взорвалось.
— Китнисс взорвала его, Пит, — говорит Цезарь. — Ты же видел запись.
— Она не ведала, что творит. Никто из нас не понимал плана Бити. Вы же видели, как она пыталась сообразить, что же делать с тем проводом, — огрызается Пит.
— Ладно. Просто это выглядит подозрительно, — говорит Цезарь. — Как будто она с самого начала была посвящена в план мятежников.
Пит поднимается на ноги, наклоняется к лицу Цезаря, сжимая руки на подлокотниках кресла своего интервьюера. — Правда? И в ее планы входила Джоанна, чуть не прикончившая ее? Электрошок, который ее парализовал? Ради взрыва? — он уже кричит. — Она не знала, Цезарь! Никто из нас не знал ничего, кроме того, что мы пытались помочь друг другу выжить!
Цезарь кладет руку на грудь Питу в одновременно и примирительном, и защитном жесте.
— Ладно, Пит, я тебе верю.
— Вот и хорошо, — Пит отстраняется от Цезаря, убирает руки и проводит ими по волосам, спутывая аккуратные стильные белые локоны. Сильно расстроенный, он падает в свое кресло.
Цезарь ждет минуту, разглядывая Пита.
— А как насчет твоего ментора, Хеймитча Эбернети?
Лицо Пита становится суровым.
— Я не знаю, что было известно Хеймитчу.
— Мог он быть частью заговора? — спрашивает Цезарь.
— Он никогда не упоминал об этом, — говорит Пит.
Цезарь продолжает настаивать.
— А что подсказывает тебе твое сердце?
— Что мне не стоило доверять ему, — говорит Пит. — Это все.
Я не видела Хеймитча с того времени, как напала на него на планолете и оставила на его лице длинные порезы. Я знаю, что здесь ему было плохо. Дистрикт-13 строго запрещает производство или потребление опьяняющих напитков, и даже алкоголь для натирания держится в больнице под замком. В конце концов, Хеймитча принудили к трезвости, безо всяких тайников или домашнего варева для облегчения его переходного периода. Они оставили его в изолированном месте, пока он не протрезвел, так как не хотели выставлять его напоказ. Это, должно быть, было мучительно, но я перестала симпатизировать Хеймитчу когда поняла, что он обманул нас. Надеюсь, он смотрит Капитолийское телевидение сейчас и видит, что Пит тоже его осуждает.
Цезарь хлопает Пита по плечу.
— Мы можем прекратить, если хочешь.
— А нам еще есть, что обсудить? — с оттенком иронии спрашивает Пит.
— Я планировал спросить тебя, что ты думаешь о войне, но если ты слишком расстроен… — начинает Цезарь.
— О, я не настолько расстроен, чтобы не ответить на это, — Пит делает глубокий вдох и смотрит прямо в камеру. — Я хочу, чтобы все, кто смотрит — неважно, на стороне Капитолия вы или мятежников — остановились всего на миг и подумали, что значит эта война. Для человечества. сражаясь друг с другом раньше мы были близки к вымиранию. Теперь количество нас стало еще меньшим. А наше положение — еще более бедным. Это именно то, чего мы хотим? Поубивать друг друга? В надежде на что? Что какой-то благородный род унаследует дымящиеся останки?
— Я не очень… Не уверен, что понимаю, о чем ты… — говорит Цезарь.