— Дурак был, вроде тебя.
— Пил, что ли?
— В меру. А все равно дурак.
— Теперь поумнел, что ли?
— Да уж поумнел…
Снова вскипятили чайник, принялись чай пить с остатками печенья. Ефим все порывался откупорить бутылку, а старик все не давал: погоди да погоди. А потом вдруг заторопился, будто подстегнули его.
— Пойдем наверх, посмотрим напоследок.
— Думаешь, опять это видение?
— Не знаю. Пойдем.
Бросив шапку на лысину, старик побежал вверх по лестнице. Ефим тоже заспешил, сунул руки в рукава пальто, заметался глазами по верстаку, ища ключ, увидел бутылку, на мгновение удивился, что она до сих пор цела, схватил, опять забегал глазами по углам — куда бы спрятать, — не нашел, сунул под мышку.
Наверху зажмурился от яркого сияния. Открыл глаза и обомлел: в пустом проеме между домами, где всегда пучился пар от бассейна, теперь вздымались белоснежные вертикали колонн и колоколен, сочно синели полукружья крыш, а над всем солнечно сияли купола, один огромный, похожий на старорусский шлем, и несколько пониже да поменьше.
— Чего это?!
— Я тебе обещал золото показать. Гляди.
— Такое тут все и было?!
— Было, — вздохнул старик.
— И такое сломали?!
— Спьяну-то ничего не дорого. Что им, что тебе…
— Чего ты все — спьяну, спьяну! Да вот она, нераспечатанная.
Он выхватил бутылку, замахал ею.
— И не распечатывая, опиваются. Зелье-то разное бывает.
— А что я-то?! — Ефим не сводил глаз с куполов. — Да я, если хочешь!..
— Что? Бутылку выбросишь?
— Выброшу.
— Слабо.
— Мне? Слабо?!
Он отшвырнул бутылку в сторону, отвернулся и занервничал, затоптался на месте. И тут же кинулся к бутылке, сунул голые руки в сугроб.
— Она-то при чем?! — закричал, оттирая бутылку от налипшего на нее снега. — Она-то разве виновата? Люди же делали, старались.
Бутылка была шершавой, этикетка, как наждачная бумага, не оттиралась. Ефим сунул бутылку под мышку, чтобы отошла, снова поднял глаза, но никаких куполов не увидел. Все тот же пар бил из-за домов, кап из преисподней.
— Чего это было? — спросил растерянно.
— Не знаю, — ответил старик.
— Не знаю, не знаю!.. А чего ты знаешь?! То дак говорил, а теперь чего?..
Старик пожал плечами и пошел к арке, выводящей на улицу. А Ефим, потоптавшись на месте, направился к себе. У входа в свой подвал остановился, оглянулся и не увидел старика. Куда он делся так быстро, было непонятно, но Ефим не стал ломать голову над этой странностью. Поплотнее закрыл дверь, чтобы не тянуло холодом, и стал спускаться по лестнице. Ему было тошно отчего-то, и он уже знал, что сейчас закроется на замок, сунет кипятильник в чайник и распечатает бутылку.
Половину гонорара за повесть «Золото храма» автор передает в фонд возрождения Храма Христа Спасителя на счет 109700939 в Дзержинском отделении Жилсоцбанка гор. Москвы.
Виталий Гладкий
Киллер
Я смотрю через пыльное оконное стекло на улицу, к мне до чертиков хочется выйти в наш старый убогий двор, сесть за столик под тополями и до полуночи забивать «козла» в компании таких же, как и я, неприкаянных. А потом, выпив на сон грядущий стакан кефира, лечь на чистые с крахмальным хрустом простыни и уснуть… И спать долго-долго… и проснуться где угодно, только не в этой мерзкой коммунальной дыре, где меня недоношенного родила мать-алкоголичка. Или не просыпаться вовсе…
Спокойно, спокойно, дружище… Не дави себе на психику без нужды. В нашем деле мандраж перед работой может стать началом финишной прямой в этой жизни. А будет ли другая? Ученые умники обещают, да вот только на кой она мне? Я и этой сыт по горло…
Наган почистил и смазал еще вчера, но проверить лишний раз не помешает. Хорошая безотказная машинка, и калибр что надо. В прошлом году «Макаров», сволочь, подвел, патрон заело, едва ноги унес.
Попрыгали, попрыгали… Нигде не звенит, не шебаршится… Кроссовки «кошачий ход», брюки в меру просторны, куртка… Куртку сменить, чересчур приметна. И карманы, карманы проверь, обалдуй! Ни единого клочка бумаги чтобы не было.
Похоже, все и ажуре. Готов. Время еще есть, нужно теперь себе алиби сотворить. Оно вроде и ни к чему, но береженого бог бережет.
— Петровна! — кричу, это я соседке по коммуналке.
Она на кухне, что-то стряпает: как обычно, вонючее невероятно.
— Чаво тебе, паразит?
— Разбудишь меня через часок, — как можно строже говорю, высунув только голову из двери своей комнаты — чтобы, случаем, не увидела, что я одет по-походному.
Впрочем, опасения мои беспочвенны: Петровна подслеповата, а засиженная мухами маломощная лампочка в захламленном коридоре едва высвечивает кусок потолка в ржавых разводах потеков.
— Мине больше делов няма! — визжит в ответ Петровна, или Хрюковна, по-нашему, по-дворовому. — Пайшов ты!..
— Старая лярва! Твою… нашу… богородицу! — Это уже я, иначе Хрюковну ничем не проймешь. — Если не разбудишь ровно через час, то я тебя… и твою маму… Дошло.
— Так бы сразу и сказал… — шипит подколодной Хрюковна и переспрашивает: — Во скоки? — И добавляет, но тихо: — Паразит…
— В одиннадцать нуль-нуль! — кричу как можно громче. — Сегодня «Взгляд» смотреть буду!
— Будя тебе згляд… — снова матернулась Хрюковна. — Сполню…
Исполнит, в этом у меня нет ни малейших сомнений, разбудит точно в срок, уже проверено. На кухне висят старинные часы с пудовыми гирями, ничейные, и теперь Хрюковна будет следить за ажурными стрелками, как кот за мышью. Конечно, вовсе не из уважения к моей персоне, а чтобы в одиннадцать вечера, подойдя к замызганной двери, пинать ее изо всех сил, хоть так вымещая годами накопленную злобу на соседей, которых, кроме меня, было еще три семьи.
Удовлетворенный, я замыкаю дверь изнутри и падаю на скрипучую кровать. Хрюковна уже под дверью, подслушивает, стерва старая. Впрочем, зачем я… Ее уже не изменишь. Старый кадр эпохи культа личности…
Наконец шлепанцы Хрюковны удаляются от двери, и я осторожно встаю. На улице уже темно. Смотрю на часы-в моем распоряжении час и четыре минуты.
Это было больше чем достаточно. Открывая окно, взбираюсь на подоконник. Третий этаж, в общем-то невысоко, но случись промашка… А, что об этом думать-не впервой. Становлюсь на карниз и, цепляясь за щербатый кирпич стены, медленно трюхаю к пожарной лестнице. Стена увита плющом, все легче…
Лестница. Теперь быстро, быстро! Двор, проходной подъезд, переулок. Трамваи. Так надежней: «леваки» и таксисты имеют глаз наметанный, а мне лишние свидетели нужны как зайцу стоп-сигнал…
Парк. Темные аллеи. Пока пустынные. Пока. Через полчаса закончатся танцы в ДК, и здесь появится городская шелупонь со своими шмарами. Надеюсь, им будет не до меня…
«Дубок». Ресторан из разряда престижных. Абы-кого сюда на пушечный выстрел не подпускают. Только высокое начальство и «деловых» людей с приличной мошной. Богатый выбор вин, икорочка, белорыбица. И путаны на заказ.
Швейцар, морда барбосья, жирная, глаза рыбьи, легавый на пенсии, стоит, закрыв брюхом всю входную дверь. А мне она и не нужна. Я обхожу ресторан с тыла, натягиваю тонкие лайковые перчатки, поспешно вынимаю несколько кирпичей из стены, вырываю решетку и спускаюсь в полуподвал. Это подсобка, в ней складируют тару. Весь маршрут мной продуман и разработан самым тщательным образом. Кирпичи и решетка — мои вчерашние ночные труды.
Поднимаюсь по лестнице. Теперь главное-проскочить незамеченным узкий коридорчик. Дверь, еще одна дверь… Комната-каморка. Ведра, тряпки, швабры — здесь ютятся уборщицы. Сейчас здесь пусто. Закрываюсь изнутри на задвижку. Нужно передохнуть и подготовиться.
Подставляю стул, взбираюсь на него, выглядываю в крохотное оконце под самым потолком. Лады, «наводка» не подвела — за столиком в нише сидит мой «клиент». Он в добром подпитии, хихикает. Ему за пятьдесят, он чуть выше среднего роста, слегка располневший, в костюмчике французском тыщи за полторы, на левой руке перстень с черным бриллиантом. Шикует кандидат… Рядом с ним, покуривая длинные черные сигареты, кривляются две встрепанные шалавы, корчат из себя пай-девочек — видно, их, за неимением лучшего, подсунул моему «клиенту» толстый барбос-швейцар из своего НЗ.