Снова Климов пошел вперед, слушая свои шаги и громкий стук сердца. И вдруг и шаги, и сердце разом затихли, и ужас ледяным ознобом окатил от затылка: из неглубокой ниши в стене пялился на него черными глазницами человечий череп. Не сразу разглядел Климов и кости, сложенные рядом, не сразу сообразил, что это не иначе какое-то очень старое захоронение. И еще вспомнилось читанное где-то, будто как раз в этих местах были подземелья царского палача Малюты и будто ходы от тех подземелий тянулись аж до самого Кремля. Многовековая древность, глянувшая глазницами черепа, еще больше испугала. А потом она же и успокоила: если столько времени все тут не тронуто, то и бояться нечего. Пришла мысль, что захоронение это как-то связано со строительством Храма. Не могли же строители не найти подземелье. Вон ведь заложили вход, известкой замазали, чтобы никто не нашел, и лестницу наверх сделали, и люк оставили. Зачем? Чтобы легче было подобраться к золоту? Но где это видано, чтобы сейфы оставляли открытыми? Значит, что же, никакого золота нет?..
Да видно есть у рассказов о сокровищах какая-то тайная сила, влекущая людей. Вот и Климов, хоть и ругал себя за то, что ввязался в эту детскую игру в сыщики-разбойники, а уж остановиться не мог. И он, замирая сердцем, пошел вперед.
Впереди показался какой-то угол: ход, похоже, раздваивался. Это было уже опасно. Вдруг тут целый лабиринт ходов? Недоглядишь — и заплутаешь, и через сто лет очередной кладоискатель найдет твои обглоданные крысами кости. Климов поежился, переступил с ноги на ногу. Что-то хрустнуло под подошвой. Наклонился и разглядел створку ракушки. Откуда взяться ракушке тут, под землей? Очередная загадка еще больше встревожила, в голову полезли мысли о разных ловушках, коими, если верить книжкам, полны подземелья, — шагнул и провалился в яму, из которой не выбраться…
Поколебавшись, он все-таки решил дойти до угла, убедиться, что ход действительно раздваивается, и больше не испытывать судьбу, а вернуться. А потом уж, собравшись как следует, может, вместе с Петром обыскать эти подземелья.
Он поднял фонарь, чтобы разглядеть, что там, за углом. Шагнул и… закричал в ужасе: прямо ему в лицо летел ощеренный белый череп. Увернуться не успел. Череп скользнул холодным прикосновением по лбу, по щеке, даже показалось — куснул. А потом ослепительно вспыхнуло перед глазами, оглушил невыразимый грохот, и все пропало для Климова…
Он мотнул головой, отгоняя воспоминание, встал, нервно прошелся по подвалу. Шаги звучали так же глухо, как тогда, в подземном ходе. Это было неприятно, и Климов снова сел, дрожащей рукой налил в стакан остывшего чаю. Да, упал он тогда, и там бы и остался на веки вечные, если бы не друг Петро. Оказалось, что кто-то заприметил Климова у люка и сказал Петру, когда тот пришел на площадку. Петр сразу понял, что к чему, и полез в подземелье. Когда спускался по лестнице, услышал в глубине выстрел, бросился по ходу со своим револьвером и начал подлинный бой с двумя бандитами, которые еще раньше пробрались сюда, как потом выяснилось, со стороны реки, где в стенке набережной был проломан лаз. Что они искали, так тогда и осталось невыясненным, потому что обоих Петро застрелил. Да только и сам напоролся на пулю. Вынесли его из подземелья еще живого, но вскоре он умер в больнице. Так Климов и не видел больше своего дружка да соседа по комнате Петра Маринина, потому что сам пролежал в больнице без памяти незнамо сколько. Рана у него оказалась очень серьезной — в голову, вытек глаз. Дотошные следователи тогда во всем разобрались, выяснили, что бандиты, прятавшиеся в глубокой нише, сначала хотели напугать Климова, может быть, рассчитывая, что тот убежит, да не удержались, выстрелили. Пуля попала в тот самый череп и чуть отклонилась. Это и спасло Климова. Бандиты сами бросились бежать, а ниша от выстрела обвалилась, Климов оказался полузасыпанным. Как невесело шутили соседи: еще немного, и домком мог бы рапортовать об ослаблении жилищного кризиса в их доме, поскольку в распоряжении домкома оказалась бы свободная комната.
Но все это было потом, когда Климов уже начал выздоравливать. Приходили какие-то милицейские начальники, расспрашивали о золоте. Но до выстрела никакого золота Климов не видел, а после видеть не мог. Отстали.
И сам он тоже скоро позабыл о золоте. Только ночами, случалось, снилось ему подземелье и ослепительная вспышка, после чего начинал болеть стеклянный глаз, вставленный вместо вытекшего. И часто видел он во сне россыпи золотых монет. Он перебирал эти богатства, складывал их в грубый рогожный мешок. И всегда просыпался после таких видений разбитым, с больной головой.
И давний друг Петро виделся не раз. Во сне приходил — ладно, а то ведь и наяву. То в толпе покажется, а то дома выйдет вдруг из стены и стоит, оглядывается, будто не узнает своего собственного жилья. Слава богу, пропадал быстро, не доводил до мысли, что надо в больницу бежать, к психиатру.
А последнее время зачастил Петро.
Жил старик все в той же комнате, что и полвека назад. Собачью площадку всю, считай, порушили, когда прорубали новую улицу, впоследствии прозванную москвичами «вставной челюстью социалистического города», а этот дом оказался сбоку и уцелел. По новой улице старик ходил ежедневно то в магазин, то еще куда. Жил он один — безглазого кто возьмет? На перемену жилья заявлений не подавал — что по тем нормам, что по этим жил барином, с тройной нормой квадратных метров. Каждый день глядел из окна на громадные «спичечные коробки» домов, сотворенных «передовой архитектурой», и каждый день горевал о Храме. Когда обдирали его да рушили, сколько кричали о дворцах будущего! Вот они, «дворцы», дождался, нагляделся. Глаза бы не глядели! И была теперь для него память о Храме, как воспоминание о самом хорошем, что было в жизни, об утраченном рае, который подобно граду Китежу исчез лишь временно и который в свой час обязательно возникнет вновь. Не то живет, что в глаза назойливо пялится, а что не умирает в душах людей. В этом он уверялся с каждым годом все больше. От этих мыслей и в церковь стал захаживать, ездил все больше в Елоховскую, от Арбата на метро три остановки. Не молился — что не дано с младости, тому уж не научиться. Но и так, истуканом, стоять в церкви все равно было благостно.
В Елоховской-то он и увидел опять Петра. Тот тоже не молился, стоял, оглядывался — экий любопытный. Увидел Климова, поклонился, как знакомому. Вот тогда ему стало не по себе, вот тогда окончательно решил идти в больницу.
И в самом деле пошел. Только при нашем хваленом здравоохранении поди-ка попади к врачу-специалисту — на месяц очередь. Плюнул и решил лечиться народным способом. Надумал: если еще явится видение, пошлет его к такой-то матери.
А он возьми да и явись в тот же день. Дома. Вошел неслышно в комнату и заговорил раньше, чем Климов опомнился.
— Пожалуйста, не пугайтесь, ничего таинственного в этом нет, просто образ, который вы видите, лучше других закреплен в вашем сознании…
Так он заговорил незнакомым бубнящим голосом. Будто радио, когда его плохо включишь. Климов мотнул головой, хотел все-таки матюкнуться, но вместо этого спросил:
— Чего это ты выкаешь со мной?
— Пожалуйста, извините, мы ведь не знакомы и, к сожалению, никогда не сможем быть знакомы.
— Забурел на том свете? — спросил Климов, соображая, каким шизиком обзовут его, если расскажет кому все, как есть.
— Пожалуйста, выражайтесь яснее. Жаргоны трудно поддаются переводу.
Климову вдруг стало жалко себя. Подумал: упекут, как есть упекут в психичку. Сказал, чуть не плача:
— Чего надо-то? Шел бы ты, не приставал к человеку.
— Мы вас давно ищем. Вы один знаете, где золото Храма.
— Какое золото?! Ничего я не знаю!
Он похолодел. Слова этого вырядившегося Петром типчика — «Мы вас давно ищем» — напугали. Значит, выследили, значит, не отстанут.