– Ну, не бранись, лапушка! Сказано, не человек – кремень. Первый сорт.
Павел Дмитриевич с хитрецой поглядел на своего ночного визитера.
– Кого бы мне послать к князю?
– А мне уж, ваше высокопревосходительство, грешным делом, помнилось, что вы о том и не заговорите. Стало быть, едем к Арсентьеву?
Глава вторая
Ах, знали бы вы, какие чудесные яблоки нарождаются в здешних местах этой порой! Ах, какие стоят золотые погоды! Палящие жары, еще две недели тому назад нещадно иссушавшие многочисленные речушки и озерца, обильно затянутые камышом, обыкновенно к этому времени прекращаются. Сменив гнев на милость, летний зной уступает место теплому бархату ранней осени. Стройные могучие леса в причудливом хороводе пушистых елок, сосен да красавиц берез еще величественно переливаются в солнечных лучах густой темной зеленью. И лишь кое-где уже искрится в ветвях веселая желтизна и яркий игривый багрянец. Еще слышится нестройное пение пичуг и гудение деловитых пчел над пашнями и лугами, раскинувшимися по обе стороны ухабистого столбового тракта. Темной извилистой лентой вьется он от станции до станции, петляя средь лесов и полей, и завершает свой бег у городской заставы.
Дорогой этой, мерно поскрипывая колесными спицами и потешно качая рессорой на частых кочках, поросших высокой и уже изрядно бледнеющей крапивой, катила легкая карета, запряженная двумя низкорослыми лошадьми. Черногривой гнедой да светло-рыжей игреневой. Несмотря на свой невеликий рост, лошадки резво трусили по основательно наезженной колее и производили впечатление чрезвычайной выносливости. Карета была сплошь покрыта въедливой дорожной пылью и, казалось, вот-вот развалится.
На стареньком, скрипучем, но весьма еще уютном сидении расположился русоволосый молодой человек, с живым любопытством изучающий дорожные пейзажи. Правильные черты лица, большие зеленые глаза и добродушная улыбка – располагали к себе каждого, кому доводилось хоть на кратчайший срок свести с ним знакомство. На глаз молодому человеку можно было бы дать приблизительно лет двадцать пять или даже немногим более. Одет он был в строгом соответствии с модой современных россиян. Длинные светлой шерсти панталоны в клетку, пюсовый фрак и зеленый бархатный жилет. На шее изящным черным цветком красовался платок, концы которого прятались под жилет, а рядом, на сидении, покоился снятый за ненадобностью черный же цилиндр при шелковой ленте. Трости молодой человек не имел вовсе, компенсируя себе ее отсутствие наличием продолговатого атласного свертка, который ни на минуту не выпускал из рук, нетерпеливо поигрывая натуго перетянутым шнурком.
Нетерпение молодого человека, ненавязчиво сквозившее в беспокойном движении пальцев, самым что ни на есть простительным образом, объяснялось длительностью путешествия. Он выехал из Петербурга примерно месяц тому назад, аккурат на Петров день, и с тех пор, по собственному его выражению, наблюдал жизнь как бы со стороны.
Дорожные будни пронеслись перед глазами яркими мозаичными картинками, будто в калейдоскопе, новомодном изобретении господина Брюстера. Леса и поля, озера и реки, почтовые станции, вечно нетрезвые смотрители, постоялые дворы с покосившимися крышами и грязные трактиры, часто напоминающие хлев, с такими, впрочем, ценами, какие не найдешь и в самых респектабельных ресторациях.
В пути он встретил начавшийся и успевший закончиться полный сочными травами сенокос, а за ним и необременительные по своей строгости Госпожинки. И вот уже в осенний мясоед, сытую пору частых свадеб и веселья, наконец, приблизился к конечной точке своего непростого маршрута. Лошади, далеко разнося по округе пение звонкоголосых колокольчиков, с каждой минутой приближали его к уездному городу с неизвестным всякому столичному жителю названием Курган, что в Тобольской губернии.
– Скажи-ка, братец, далеко ль еще до заставы? – окликнул молодой человек восседавшего на козлах кучера, чуть приоткрыв невеликое оконце, расположенное в передней части кареты.
– Да куды там! Таперичка, почитай, уж недалече. До темноты оно непременно-с, барин, уж как положено, до темноты-то, – с охотою откликнулся кучер, облаченный в видавший виды кафтан, и, завидев впереди очередную кочку, слегка натянул поводья, желая чуть замедлить бег лошадей. – Тпрууу!
Вздохнув, узник кареты откинулся назад и извлек из-под мягкой отороченной кистями подушки, вот уже который день служившей ему единственным предметом комфорта, аккуратно сложенную газету. Сквозь страницы ее вдруг с легким шелестом выпорхнул бумажный листок, испещренный мелким, совершенно не каллиграфическим почерком, и едва качнувшись в воздухе, скользнул под пружинное сиденье. Это была подорожная, выписанная на имя отставного штаб-ротмистра Ивана Карловича Фалька.