Снаряды зажгли переднюю часть фюзеляжа. Бомбардировщик резко сбавляет скорость. Чтобы не столкнуться с ним, круто ухожу вниз. Сбил или нет? Смотрю: летит, гад… Повторяю атаку. Теперь уже с набором высоты. Но скорость потеряна, и огненная трасса прошла где-то впереди юнкерса. Вспомнилась неудача с мессершмиттом. Довольно уроков, этого не упущу. Левый боевой разворот, и бомбардировщик снова в прицеле. Стрелок молчит. Видно, получил свое. Капут. Надеясь спастись, летчик крутым пикированием пытается уйти в облако. Поздно! Длинная очередь прошивает правое крыло и мотор. Из-под капота выбивается пламя. Еще удар! Фашистский бомбардировщик рухнул вниз.
Боевым разворотом выхожу из атаки. Вокруг меня черные шапки разрывов. Это бьют вражеские зенитчики. Бьют сквозь облачную пелену на звук мотора. Но теперь я знаю, что такое шевелящиеся клубки. Подальше от них! Ложусь на обратный курс. Смотрю на часы. Ого, сорок с лишним минут в воздухе. Наверное, далеко забрался в погоне за юнкерсом. Удача подмывала на размышления. Зря, пожалуй, ныл, прибеднялся. И сам я — парень не такой уж никудышный, и самолет у меня что надо. Скорость куда больше, чем у юнкерса и даже мессера. Значит, бьет советский як фашистских вояк. Дай время, мы еще загоним их за Одер…
Радость первой победы, открытия личного боевого счета вытесняется тревогой — как попасть на свой аэродром. Облака. Облака снизу и сверху. Что делать? Набрать высоту и выброситься с парашютом? За это никто не осудит. Но у тебя есть совесть, и она не позволяет бросить самолет. Нельзя бросать: в полку каждая машина на счету. Бросишь — останешься безлошадником. А жизнь, разве она дешевле машины?
Прочь сомнения! Надо снижаться. Вот уже пятьсот метров, двести пятьдесят… А кругом все так же клубится непроглядная муть. Едва видны плоскости яка. Стрелка высотомера подходит к цифре двести. Где же земля? Еще мгновение — и самолет столкнется с землей. Сокращаю угол планирования до минимального. Прибор не показывает потерю высоты. Еще немного и… в кабину ворвался свет. Свет, отраженный от снега.
Стало легко. Так легко, будто с плеч сброшена многослойная тяжесть коварных облаков. Впрочем, ощущение легкости оказалось недолгим. Где я? Ни одного знакомого ориентира. Снега да лесные массивы. Насколько хватает глаз. И облака. Они уже прижали меня до семидесяти метров. Где-то поблизости должна быть железная дорога Брянск — Москва. Мой курс перпендикулярен к ней.
Лечу. Каждая минута кажется вечностью. А их прошло семь, этих минут, пока подо мной показалось железнодорожное полотно. Теперь-то найду своих. Очертания строений. Дымящиеся трубы. Город. Знакомое шоссе. Но что за наваждение? Не узнаю города. Делаю круг, второй, третий… Смотрю на карту. Карта не помогает на такой высоте. Зло отшвыриваю планшет и снова до боли в глазах всматриваюсь в очертания города. Ба, да это же Малоярославец! Разворачиваюсь и иду на Медынь.
Наконец-то свой аэродром. Из кабины вылез совершенно обессиленный.
К утру Шаповалов залатал плоскость машины, развороченную снарядом. Я поблагодарил уставшего, озябшего на морозе техника. Он стеснительно улыбнулся:
— За что меня-то? Это вы сбили гитлеровца, а я…
Он так и не закончил фразу. Может быть, оттого, что технический состав не очень баловали вниманием, а может, оттого, что Шаповалову тоже хотелось летать, но в — силу каких-то обстоятельств он вынужден обслуживать самолет.
Кстати, я никогда не думал о техниках, механиках и мотористах высокомерно. До войны, после окончания Казалинского железнодорожного фабрично-заводского училища, мне пришлось работать слесарем-паровозником в депо. Я любил технику и с уважением относился к людям, знающим ее. Что же касается Шаповалова и его товарищей, то я всегда считал, что они делают не менее важное дело, чем другие воины. На неисправном, неподготовленном самолете не вылетишь. Каждая мелочь, зависящая от них, влияла на исход боя в воздухе, на результат выполнения полетного задания. Откажи пулемет, какой-нибудь прибор, выйди из строя незначительная на первый взгляд деталь, и летчик может оказаться небоеспособным, а то и просто беспомощным. К тому же в то время были нередки случаи, когда техники и механики после краткосрочной учебы обретали крылья, становились летчиками.
— Спасибо, Шаповалыч, — еще раз поблагодарил я техника самолета. — Моя удача — это и твой успех. Враг у нас общий, и боремся мы против него вместе.
Техник приосанился.
— Вот так-то, дорогой мой друг. А теперь иди отдыхать. Кто знает, сколько придется работать над нашим яшкой после очередного полета.