Трехэтажное здание школы по-прежнему высилось средь расщепленных деревьев и дымящихся, словно смолокурные ямы, воронок. Угодившие в стены осколки лишь отшибли углы мощной кладки да изрыли глубокими оспинами розоватый фасад, но широко горело левое крыло, наполненное рыжим пламенем и чадом; на развороченном асфальте подъездной аллеи, меж размолоченных полуторок, средь битых кирпичей и гипсовых обломков парковых горнистов лежали и корчились люди в бинтах, гимнастерках и закровенелых медицинских халатах, с разорванными животами и багровыми тряпичными обрывками конечностей. Как будто дожидаясь хозяина, стоял облитый жирным глянцем хромовый сапог с белеющейся в мясе сахарной костью. Добитый ранбольной и медсестра окостенели во взаимном проникновении последнего объятия, словно муж и жена, как Зворыгин и Ника, – может быть, уже мертвых, посекло их осколками, выдрав клочья повязочной ваты, халата клочки, словно дьявол какой исступленно драл когтями сестричкину спину, а дальше шел снег, почему-то уж не поражая своей невозможностью, забелив, засыпая пушистыми точками, хлопьями окровавленных, словно обмакнутых в сурик людей, – невесомый цыплячий пух и перья сушившихся на припеке подушек.
До вечера не затихали раздирающие крики, ругань в бога и мать, треск и грохот горящих и падающих перекрытий. Ходячие больные таскали из горящего крыла носилки с недвижимыми тяжелыми, подпирали хромающих, ковыляющих на костылях, и Зворыгин был там же, заводил чьи-то руки на шею, волочил, подпирал, помогал хромылять, ничего не способный сверх этого малого сделать. Под ногами скрипели и хрустели толченые стекла, через каждую пару шагов запинался о груды разбитых кирпичей и песка, об оконные рамы и двери, которые сдернуло с петель, и повсюду висела цементная и кирпичная пыль – из нее выбредали, хрипя и перхая, седые, как лунь, серо-белые, как мукомолы, страдальцы. Всех тяжелых больных вереницей спускали в подвал. Вездесущий господствующий запах пожара и пыли подавил все больничные резкие и настырные запахи. А когда в небе смерклось, переполненный болью и стонами дом получившим пробоину ниже ватерлинии судном погрузился в густую темно-синюю тьму. Электричества не было – генератор разбило, лишь одни светлячки керосиновых ламп и фонарики освещали дорогу врачам и сестричкам.
Нику он потерял еще там, у крыльца, где она, как собака за палкой, сорвалась на ближайший тягучий, с подвывом, стон кого-то из раненых дважды, словно и не была она оглушена, обессилена всем.
Он сам свалился к вечеру от обморочной качки на матрац, а потом неуместная, ничем, кроме воления зворыгинского сердца, не оправданная тяга подняла его и повела сквозь медсестринское материнское «Потерпи, мой родной, потерпи. Мы тебя еще, миленький, женим…» и мужицкое «Пи-и-ить!», «Ох, печет, ох, печет!», «Мама, мамочка, мама…».
Через два помещения, освещенных коптилками, увидал впереди электрический свет – нестойкий, мигающий, странно живой, даже сердцебиенный какой-то, то вянущий до желтой слепоты, то опять раскаляемый до хирургической силы. За развешанными на веревках простынями и марлями копошились, сновали под лязг инструментов медицинские тени – потянуло горелой соляркой, хлороформом, карболкою, спиртом, сырым человеческим мясом и кровью.
Разведя эти простыни в стороны, выперлись санитары с пустыми носилками, а за ними – она, безволосая под хирургической шапочкой, в окровавленном фартуке, в мокрых перчатках, ни единой чертой не похожая на того беззащитного, потерявшего мамку зверька, что взглянул на него так доверчиво: «Ты!» Беспощадно-свободная сила растекалась от Ники теперь – человека, живущего на своем месте службы, во власти; отчуждающей студью дышало лицо над приспущенной белой повязкой, и о близости, жегшей его напрокол там, в канавке, он, Зворыгин, теперь и помыслить не мог.
Следом вышедший фельдшер протянул ей «казбечину», и она, как безрукая, сцапала папиросу зубами, прикурила от бережно поднесенной бензиновой зажигалки кустарного промысла, затянулась, взглянула на трепетный свет электрической лампочки в юбкообразном жестяном абажуре, неприязненно сморщилась, поискала глазами кого-то и, наткнувшись на ставшего зримым Зворыгина, бросила, подарила его царской милостью: