Почти каждое воскресенье, на мессе, отец Томас напоминал нам перечень из тридцати семи признаков иудизации. Он говорил — если вы замечаете какие-то из этих признаков у вашего друга или соседа, ваш долг как верного христианина — немедленно сообщить об этом.
Надевает ли ваш сосед по воскресеньям чистые сорочки? Угощает ли друга фруктами в сентябре, близко ко времени еврейского праздника, называемого Праздником кущей? Пахнет ли свиным жиром дымок от его очага? Не упоминал ли торговец рыбой, что кто-то ни разу не купил у него угря? Не видали ли вы мать, моющую младенца вскоре после того, как тот был окрещён? Даже то, что человек стрижёт ногти по пятницам, может служить знаком, что он тайно практикует еврейскую веру.
Отец Томас уверял нас, что обвиняемые никогда не узнают, кто на них донёс, поэтому нечего бояться мести семьи и нет причины беспокоиться о проклятьях этих еретиков. Напротив, кто бы ни обвинял — хозяева или слуги, соседи или даже собственные родители — на них будет благословение церкви и Бога, за благочестие и преданность делу избавления Португалии от этого зла.
Моя мать многозначительно кивала в знак согласия всякий раз, как отец Томас нам об этом напоминал.
Поскольку наша семья могла проследить свою католическую родословную чуть ли не до самого святого Петра, да ещё с учётом наличия в роду аббатисс и епископов, мать постоянно и неусыпно наблюдала, не появятся ли подобные признаки у наших соседей, гордясь готовностью сыграть свою роль в очищении Португалии.
Сейчас уже далеко за полдень, во рту у меня пересохло, живот урчал от голода. Узники, должно быть, с ума сходили от жажды под ярким безжалостным солнцем, однако были вынуждены стоять на коленях перед огромным алтарём, повторяя за Великим инквизитором фразу за фразой томительно-длинную клятву отречения от грехов.
Для большинства приговор заключался в том, чтобы проехать по городу на осле (женщинам при этом оголяли грудь), получив двести ударов хлыстом. Это называлось позором. Детей забирали у родителей для перевоспитания в католической вере. Потом, после позора, большинство грешников заключат в городскую тюрьму до конца их дней.
Те счастливцы, кого после позора выпускали на свободу, до самой смерти имели право появляться на людях только в санбенито, чтобы добрые христиане знали, кто они, и могли их избегать.
— Какая жалость, что твоя матушка не смогла сегодня присутствовать, — неожиданно сказала донья Офелия.
Она яростно обмахивала глубокое декольте, покрытое до самых глубин ручейками пота, бегущими по могучим возвышенностям груди как снег с горных вершин.
— Она нездорова, — ответила я, повторив отговорку отца.
— Однако, присутствие на аутодафе — акт благочестия. Мне известно, что люди, которых приносили на смертном одре, чтобы присутствовать на процессии, поднимались и шли домой на своих ногах, исцелённые Богом за веру.
— У неё инфекция.
Донья Офелия подозрительно посмотрела на меня, как будто я — её горничная, пойманная на лжи.
— Передай ей мои соболезнования. Должно быть, она очень страдает от слабости здоровья. Помнится, твой отец и в прошлый раз говорил, что она больна. Возможно, она не понимает, как важно присутствие на аутодафе, поскольку ты, кажется, мало знаешь о том, что здесь происходит. Разве твой отец не объяснил семье, как милосердна инквизиция? Или он её не одобряет?
— Конечно, он одобряет, — горячо запротестовала я. — Мой отец не особенно разговорчив, но никто так не предан инквизиции, как он, и моя мать постоянно…
Она потянулась и похлопала меня по руке.
— Не расстраивайся, деточка. Уверена, что ты права. Просто ходят кое-какие разговоры. Ты же знаешь, как распространяются сплетни при дворе, хотя я, конечно, на них даже внимания не обращаю.
— Что они такое говорят? — меня возмутило, что кто-то мог сомневаться в лояльности моих родителей. Мы — одна из старейших католических семей Португалии, возможно, наш род гораздо древнее, чем её. Как она смеет?
Глаз доньи Офелии вспыхнули. Она не привыкла, чтобы к ней обращались в таком тоне. Я понимала, как опасно злить женщину, у которой такой влиятельный муж. Я постаралась подавить гнев.
— Простите, донья Офелия. Я разволновалась из-за того, что люди говорят неправду.
— Наверное, я ослышалась, они говорили о ком-то другом. Тебе не о чем беспокоиться, деточка. Извини, что я об этом упомянула.