— Но матушка, Хорхе был добрый человек, хороший врач. Ты сама водила меня к нему, когда я болела, и разве не помнишь, в тот раз, когда ты...
— Довольно, Изабела, — покачал головой отец, предупреждая меня не продолжать.
— Кто же донёс на него, вот что я хотела бы знать! — вырвалось у меня в сердцах. — Кто мог даже подумать такое — предательство безобидного старика?
— Безобидный он! — огрызнулась мать. — Он был еретик, а ты слышала, что говорил отец Томас на мессе: всякий, кто не борется с ересью, сам виновен в предательстве Господа нашего. Доносить на этих людей — наш долг перед Богом и королём. Долг, слышишь?
— Но кто...
— Пожалуйста, Изабела, — глаза отца умоляли меня оставить этот разговор. — Хорхе мёртв. И никакие слова не смогут этого изменить. Давайте поговорим о чём-нибудь другом.
Я пристально смотрела на него, разрываясь между желанием наказать мать за презрение к несчастному старику и нежеланием причинять боль отцу. В конце концов, я не стала ничего говорить, и дала выход гневу, яростно закидывая в живот мелкую подгоревшую рыбу. В этом доме много о чём умалчивали, не желая расстраивать мать. Для нашей семьи это была одиннадцатая заповедь.
Мать подошла к маленькому алтарю в углу комнаты и взяла статуэтки Пресвятой Девы и святого Винсента из Сарагоссы, сжимающего решётку, на которой он был замучен. Мать благоговейно переставила их, потом собрала весь ассортимент чёток, свечей и высушенных цветов, отодвинула в сторону недоеденный завтрак отца и выложила всё на стол перед ним.
Отец едва успел подхватить падающую тарелку — при этом в жареные сардины посыпались крошки с гирлянд — и передвинулся в угол скамьи, чтобы доесть.
Алтарь был гордостью и радостью моей матери. Она так усердно украшала его к торжествам и праздникам, как будто это алтарь кафедрального собора в Лиссабоне.
Мои самые ранние воспоминания — она держит меня на руках перед алтарём и больно сжимает мои пухлые пальцы, помогая зажечь свечу Пресвятой Деве.
— Моя мать происходит из старейшей католической семьи Португалии, — говорит она. — Ты должна всегда это помнить и каждый день зажигать свечу, как делали и она, и её бабушка.
Я плохо представляла, что значит "католический", но по тону матери и по тому, как она вздёргивала подбородок при этих словах, чувствовала, что этим стоит хвастаться.
Мать показывала мне чёрные деревянные чётки с серебряным крестом, оставленные ей моей двоюродной прапрабабкой, которая была аббатиссой в монастыре. И если я была хорошей девочкой, она разворачивала маленький квадратик шёлка и давала мне подержать крошечное колёсико, эмблему святой Катарины, которую носил один из моих предков, сражавшийся под Святым крестом в Крестовых походах.
Раз уж она не могла гордиться мужем или своей нынешней жизнью, она находила причину для гордости в своём происхождении.
Мать энергично обмахивала алтарь кистью из гусиного крыла, поднимая в воздух облако пыли.
— Ана, дорогая, разве обязательно заниматься уборкой в такую рань? — мягко попытался протестовать отец. — Ещё даже не рассвело. Сядь, отдохни, съешь завтрак.
Мать обернулась, уперев кулаки в тощие бока, на этот раз, в её тускло-карих глазах блеснула жизнь. Я сжалась от страха за отца, зная, что сейчас, после двадцати двух лет семейной жизни, он опять угодит в яму, которую она роет.
— Отдыхать! — рявкнула мать. — Да когда же мне отдыхать? Надеюсь, ты не забыл, что девчонка, которая убирает, опять захворала? Ну, то есть она говорит, что больна, а то, что корабль её любовника пришёл в гавань, это просто совпадение? Она точно окажется в постели, только не в своей, это уж не сомневайся. Если бы у нас была чёрная рабыня как в других порядочных семействах, мне не пришлось бы до костей стирать пальцы, дожидаясь, пока эта мелкая шлюха решит, заняться ли ей работой или нет. Рабыня жены торговца специями окупилась всего за полгода — стало незачем платить наёмной горничной. А сама рабыня им не стоит почти ничего, ест меньше собаки, и в мясе не нуждается. Так нет, ты скорее загонишь жену работой в могилу раньше времени, чем купишь рабыню.