Все глаза обратились к нам, и на каждом лице было написано гостеприимство. Казалось, что они собрались здесь отпраздновать наш День рождения.
Священник с суровым лицом, но мягким голосом торжественно благословил еду и нас, и именно в этот час нам исполнилось семь.
А после нас подняли вверх и усадили в огромное кресло, где мы обе поместились бок о бок. Нам протягивали угощение — сладкие пироги с мёдом, рыбу, такую свежую и нежную, что, должно быть, она выловлена из озера не больше часа назад, острые кусочки акульего мяса, которые долго оставались зарытыми в земле, пока запах не стал сильным и острым как раскалённая лава.
Мы всё съели, музыканты затянули песню и начались танцы. Люди взялись за руки и плясали в нашу честь, вокруг кресла, каблуки топали по земляному полу. Деревянные опоры зала дрожали в такт барабанам, которые покрывали шкуры белых медведей, а стучали в них длинными жёлтыми костями. Ритм танца и барабанного боя становился пьянящим, тяжёлым и жарким. Глаза танцоров остекленели, головы опускались или склонялись набок, а барабан всё бил снова и снова, как стук могучего драконьего сердца.
Чёрные вороны-лютеране запретили танцы в кругу, но их до сих пор пляшут в таких вот скрытых долинах, а иногда даже на вершинах гор, чтобы призвать солнце, как делали наши предки с тех дней, когда правили старые боги.
Мы с Валдис никогда раньше не видели этот танец, только слышали, как шептались о нем наёмные работники на нашей ферме. Родители никогда не говорили о таких опасных вещах, поскольку жили в постоянном страхе, боясь лютеранских воронов.
Ритм барабана успокаивал нас, и переполненные едой, музыкой и напитками, мы заснули в нашем огромном кресле. Хейдрун и остальные отнесли нас обратно домой и уложили в постель так же тихо, как и забрали.
Родители так и не узнали, что мы уходили. Они никогда бы не отпустили нас в подобное место. Но когда мы проснулись тем утром, в наш седьмой День рождения, мать увидела в наших глазах то, что давно боялась увидеть. И в тот день она отвела нас в эту пещеру.
Люди, идущие к нам, встревожены и напуганы. Я ждала их, укрывшись в тени под стеной пещеры. К нам впервые пришли с тех пор, как умерла Валдис. Вонь её гниющего тела с каждым днём становилась сильнее.
В жаркой пещере вряд ли могло быть иначе. Говорят, если живёшь с каким-то запахом день и ночь, его перестаёшь замечать. Правда в том, что запах забывается, уплывает — но лишь ненадолго. Он кружит рядом, как тревога, которую стараешься позабыть, и, как страх, запах всегда здесь, рядом, готовый наброситься на тебя, когда меньше всего этого ждёшь.
Но в пещере есть и более сильная вонь, так мне все говорили — запахи тухлых яиц от озера с горячей водой и наших экскрементов за целую жизнь, накапливающихся в углу. Может быть, эти запахи окажутся достаточно сильными, чтобы замаскировать дух разложения. Я не хочу, чтобы гости узнали о смерти Валдис. Они почувствуют себя осиротевшими. Разве один указующий голос — это так же надёжно, как два?
Они доверяли двум голосам. Наше единство успокаивало их, придавало уверенности, что предсказания сбудутся. И они задумаются, что предвещает смерть одной из сестёр-оракулов. Они поверят, что это дурной знак для них и для этой земли. Во многом, так это и есть.
Прежде, чем помочь им смириться с её уходом, мне нужно самой пережить это горе. Для меня смерть сестры — куда больше, чем просто предзнаменование или знак духов. Это всё, чем были мы для людей, всё, что было у нас с тех пор, как нас привели сюда — знак, оракул, два голоса, повторяющие те же слова.
Первый из тех троих, молодой и проворный парень, спустился через расщелину и чуть не скакал по камням, пока не оказался на месте.
Я ещё не могла его видеть — вид на дорогу у выхода из пещеры был скрыт за скалой. Я слышала, как он зовёт, как скользит верёвка, слышала стук в той стороне. Они что-то спускают в пещеру, но не сушёное мясо или дрова. Их звуки я знала. К пещере карабкался второй человек — потяжелее, и шёл осторожно, как движутся те, чьи суставы скованы возрастом.
Эти двое показались из-за скалы. Они тащили сколоченные из берёзы носилки, покрытые овечьими шкурами, наскоро сшитыми кожаными шнурами. Человек на носилках не двигался, не шевельнулся даже, когда дроги поставили передо мной.
Старшего из двоих я знала. Фаннар, так его звали. У него маленькая ферма в ближней долине. За все годы, он приходил ко мне несколько раз, нуждаясь в лекарстве для бесплодных овец, больного ребёнка, даже от ссор с женой.
Младшего я прежде не видела. Скорее всего, он один из наёмных работников, которые странствуют, нанимаясь к любому фермеру или рыбаку, который готов взять их на несколько недель или месяцев.