— Завтра поешь спектакль.
Алексей Петрович исполнял многие ответственные партии почти во всем репертуаре Большого театра: князь Игорь, Троекуров в «Дубровском», Мазепа, Шакловитый в «Хованщине», Грязной в «Царской невесте», Петр во «Вражьей силе», Бес в «Черевичках», Демон, Риголетто, Руслан, Токио в «Паяцах», Эскальмио в «Кармен».
Последней работой Голованова в Большом была постановка гениального творения Мусоргского оперы «Хованщина».
За блестящую исполнительскую деятельность Алексей Петрович был трижды удостоен Сталинской премии.
Иванов был интересным рассказчиком, эмоциональным, зажигательным. Часто вставал, ходил по комнате в каком-то юношеском возбуждении, сопровождая свой рассказ жестами, выразительной мимикой приветливого лица, озаренного искрящейся улыбкой… Тогда же я подарил ему свой первый роман «Свет не без добрых людей», увидев в нем не только талантливого артиста, но и доброго человека с открытой русской душой. Такое встречается не часто, когда вдруг, совсем нежданно-негаданно между двумя до того почти незнакомыми людьми возникает какая-то волшебная, невидимая, но властная и желанная для обоих дружеская симпатия и взаимная надобность. Именно так случилось с нами, так зародилась в тот день наша прочная неколебимая дружба. С того дня наши встречи участились. Мы не ощущали возрастного барьера — Алексей был старше меня на шестнадцать лет. Мои друзья из среды писателей и художников становились и его друзьями. Общительный и открытый, он у всех вызывал симпатию и расположение. Узнав, что у меня добрые отношения с иерархами русской православной церкви, он просил познакомить меня с ними. Вскоре это знакомство состоялось в Московской Духовной академии с ее ректором. Владыка, с которым я был давно знаком и довольном часто встречался, оказал знаменитому артисту достойный прием. Однажды в рождественский вечер владыка пригласил Алексея Иванова, Алексея Пирогова и меня к себе на квартиру, расположенную тут же в здании Академии. У камина перед нарядной елкой мы радостно отмечали Рождество Христово, а потом пошли в академическую церковь, где владыка правил праздничную службу. Алексей Петрович, с детства знакомый с церковным пением, вместе с Алексеем Степановичем постепенно подключились к хору, и вскоре их баритон и бас стали главенствовать в песнопении. Это приятно поразило и хористов и богомольцев, да и самого владыку. Об этом потом долго говорили в стенах Академии.
С Алексеем Петровичем бывали мы гостями на ежегодном академическом празднике в Покров день. Там я познакомил его с еще двумя иерархами русской православной церкви, ныне митрополитами, настоящими патриотами, болеющими за судьбу России и народа нашего, за судьбу Православия, резко скорбящими по поводу духовного и нравственного растления молодежи. С ними встречались мы не однажды, вели интересные беседы, и каждая такая встреча носила дружеский искренний характер и была приятна и полезна для всех собеседников.
Свыше десяти лет я был председателем Общественного совета при ГУВД Московской области. В состав совета входили видные писатели, артисты, музыканты, художники. Алексей Петрович в это время уже был на пенсии, но часто выступал с концертами, ездил по городам и весям нашей державы. Мое предложение стать членом Общественного совета он охотно принял и сразу же включился в активную работу. Члены Общественного совета часто выезжали в районы Московской области с концертами и творческими вечерами для сотрудников подмосковной милиции. Эти встречи носили регулярный характер и были праздником как для слушателей, так и для исполнителей. Алексей Петрович любил выступать перед стражами общественного порядка и делал это с большой охотой, приговаривая: «Благодатный зритель. Они заслуживают настоящих зрелищ: служба у них не простая и не легкая». На таких концертах он исполнял в основном русские народные песни и популярные арии из опер.
В те «застойные» годы о творческой и духовной свободе мечтали не только мы, деятели литературы и искусства, но и все граждане, в том числе и сотрудники милиции. Вспоминаю, каким восторгом встречал зал слова арии князя Игоря:
«О, дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить: спасу я честь свою и Славу: я Русь от недругов спасу»…
Зрителями эти слова князя Игоря воспринимались не как далекая история, а вызывали современные ассоциации, так как враги СССР, внешние и внутренние, уже в те годы вели подкоп под Советскую власть, ее идеологические основы, главной из которых был патриотизм. Шло тихое, но планомерное, тщательно продуманное нравственное и духовное растление молодежи западной псевдокультурой через дискотеки, видеосалоны, эстраду, кино, через журналы, подобные «Юности». Многие видели и понимали ползучую реформацию, но открытый протест всячески пресекался «агентами влияния», занимавшими командные высоты в сфере идеологии, а их было немало разного рода и масти сусловых, поспеловых (фогельсонов), яковлевых, зимяниных и прочих чиновников с «передовыми взглядами». Но основная масса народа была погружена в беспечное благодушие. Это к ним обращался великий артист Алексей Иванов словами Шакловитого — персонажа из оперы «Хованщина»:
«Спит русский люд. Ворог не дремлет. Святая Русь! Кто тебя, печальницу, от беды лихой спасет?»
У Иванова был обширный круг друзей и знакомых, представлявших различные слои общества. Был среди них и бывший член Политбюро, министр иностранных дел Дмитрий Шепилов. Как-то я выходил из редакции журнала «Огонек», и в это время один из сотрудников прокричал: «Шевцов, воротись, главный хочет с тобой поговорить!» И тут меня перехватил мужчина двухметрового роста богатырского вида с грубыми чертами лица и густой шевелюрой слегка серебристых волос. Я сразу узнал его по портретам: Дмитрий Шепилов.
— Иван Шевцов? — уточнил Шепилов, обращаясь ко мне и сделав ударение на имени.
— Так точно, Дмитрий Трофимович, он самый, — ответил я.
— Я знаю вас по вашим книгам, — сказал он, протягивая мне могучую руку.
— У нас с вами есть общий друг.
— Алексей Петрович Иванов, — догадался я.
— Верно. Тогда, может, присядем, поговорим?
Мы разговаривали около двух часов, сидя в редакционном фойе. К главному редактору «Огонька» я уже не пошел. Многое из того, о чем мне рассказывал Шепилов, я уже услышал из уст Иванова. Участник Великой Отечечественной, генерал-лейтенант, (Начал войну Д.Т.Шепилов рядовым ополченцем), доктор экономических наук, оказавшись в «антипартийной группе Молотова, Маленкова, Кагановича» («… и примкнувший к ним Шепилов» — так было записано в постановление ЦК, и эта фраза с подачи печати сразу превратилась в оскорбительное тавро Дмитрия Трофимовича), был лишен всех постов и званий, даже квартиры и большей части своей большой библиотеки. Никита отличался мстительностью и жестокостью. Шепилов рассказал мне, как присоединили Крым к Украине. Никакого коллективного решения не было, жизненно важный для России вопрос «демократ-реформатор» Хрущев решил единолично, поспешно, без обсуждения, а так, походя.
— Унижал и оскорблял меня ярлык «и примкнувший к ним Шепилов», — говорил Дмитрий Трофимович.
— Бывало едешь на эскалаторе в метро и слышишь реплики: «Смотрите, да это никак примкнувший поехал!»
Он сделал паузу, в глазах появилась тихая грусть. Минуту помолчав, продолжил:
— Я знаю, как вас жестоко травили, да, наверно, и продолжают. Знаю о гибели вашего сына. Но вы выстояли, а это главное. Бдительности вам не занимать, вы же пограничник, разведчик. Но осторожность не помешает. Враги ваши коварны. Могут и подстрелить.
— Я тоже когда-то неплохо стрелял. Думаю, что еще не разучился.
Я понял, что Иванов рассказывал Шепилову об анонимках с угрозами, которые мне подбрасывали в почтовый ящик. Тогда мне вспомнился такой случай. В День милиции группа членов Общественного совета участвовала в праздничном концерте в Сергиевом Посаде. Я знал привычку Иванова ложиться спать в девять вечера, поэтому захватил с собой еще и запасные ключи от своей дачи. Концерт окончился в половине девятого, и Алексей Петрович, как я и предполагал, попросил отвезти его ко мне на дачу, поскольку я должен был еще задержаться. Я отдал ему одни ключи, и дежурная милицейская машина отвезла его на дачу. Домой я возвратился где-то после одиннадцати часов, вхожу тихо, чтоб не разбудить спящего друга. И что ж я вижу? В кабинете горит свет, и на диване сидит одетый Иванов с ружьем в руках. Я был несколько удивлен. Спрашиваю: