Во время нашей встречи Дмитрий Николаевич уже не был главным архитектором Москвы. Человек высокой культуры, волевой, решительный, приверженец национальных корней в градостроительстве, одаренный зодчий и живописец, он с сердечной болью переживал америко-израильскую духовную интервенцию в нашу страну. Ее он ощущал постоянно в своей работе, опекаемый главным архитектором Москвы Михаилом Посохиным — автором застройки чужеродного Новоарбатского проспекта, здания СЭВ и Кремлевского дворца съездов. Я сам удивился, как быстро наше знакомство переросло в дружбу. Несмотря на большую занятость (заканчивалось строительство «России» и шла работа над проектом Дома правительства) он часто звонил мне и приглашал приехать к нему. Он живо интересовался литературой, любил поэзию, советовал мне в очередном романе заняться проблемой архитектуре и градостроительства. Этот совет его я использовал в «Бородинском поле». Как-то в разговоре с ним я сказал, что одному отрицательному персонажу романа хочу дать фамилию Шуб, а его жену будут звать Полушубок.
— Ни в коем случае не делайте этого, — предостерегающе встрепенулся Чечулин.
— Почему? — делая вид, что я не догадываюсь, поинтересовался я.
— У Промыслова помощник Шуб. Может принять на свой счет. А это страшный человек. Мстительный и коварный.
— Да мне-то что до него? Мне бояться нечего. У меня с Моссоветом никаких дел нет.
— Нет-нет, послушайте меня: не делайте этого, — настаивал Дмитрий Николаевич.
В застольной компании в его доме мне приходилось встречаться с разными людьми — порядочными и не очень. И даже с одним известным «агентом влияния» липовым академиком Георгием Арбатовым. Об учености этого «академика» Чечулин отзывался с иронией: «мелкий журналистишка, а вот вскарабкался высоко». Дело в том, что Г.А. Арбатов женат на племяннице супруги Дмитрия Николаевича— Светлане, и потому он на правах родственника бывал у Чечулиных. Так однажды мы оказались за одним столом. Мы сидели друг против друга и мне забавно было наблюдать, как «мелкий журналистишка» изображал из себя государственную персону. Вальяжно развалясь на стуле, он гнусавым голосом тягуче ронял пустые, ничего не значащие слова, осторожно пригублял рюмку с вином. После такой встречи Дмитрий Николаевич спросил меня:
— Почему Арбатов вздрагивает при вашем имени?
— А вы его спросите?
— Спрашивал.
— И что он ответил?
— Говорит, если дать власть Шевцову, он пол-Москвы расстреляет.
— А вы как к этому отнеслись?
— Я спросил: а что, Москва состоит на половину из сионистов?
В один из теплых июльских воскресных дней Дмитрий Николаевич пригласил меня приехать к нему на дачу в поселок Снегири. Перед этим он просил меня составить записку на тему: каким бы я хотел видеть реконструированную улицу Горького, начиная от Белорусского вокзала и кончая Охотным рядом. В то время он начинал работать над этим проектом. Теперь он просил захватить с собой мои пожелания. До этого я уже бывал один раз на даче Чечулина, тогда у него были гости — два архитектора из его мастерской и поговорить нам по душам не довелось. Теперь же Дмитрий Николаевич сказал, что нам никто не помешает. Они были на даче в этот день вдвоем: Дмитрий Николаевич и Александра Трофимовна.
— Привезли свой «проект»? — сразу спросил Чечулин. Я кивнул и подал ему две странички, отпечатанных на машинке. В ответ он протянул мне свой проект реконструкции улицы Горького. Сказал:
— Читайте.
У него было страничек десять, поэтому он раньше закончил чтение моих двух страничек, не дав мне дочитать, сказал:
— Удивительное совпадение, не правда ли? Выходит мы единомышленники.
— А разве вы в этом сомневались?
— Вообще я не сомневался. Я имею в виду вот это совпадение, конкретное.
Да, мы одинаково думали как реконструировать главную артерию столицы. Исключая некоторых деталей. Например, Дмитрий Николаевич предполагал в самом начале улицы у вокзальной площади построить гостиницу.
После обеда Чечулин предложил мне прогулку по живописным окрестностям. Разогретый палящим солнцем сосновый бор круто сбегал к реке Истре, исторгал густой хвойный аромат. С другой стороны стая кудрявых берез окаймляла поляну, покрытую цветущим клевером, над которым звенели пчелы и шмели, собиравшие буйный нектар. Лето было в разгаре. Дмитрий Николаевич часто останавливался под сенью берез, глубоко вдыхал сладковатый, пахнущей солнцем, березовым листом и клевером воздух, и с каким-то печальным восторгом говорил:
— Какая-то все же прелесть — природа! Сколько в ней гармонии и красоты. А глупый человек часто творит дисгармонию и считает себя новатором. Вы хорошо делаете, что в своих романах много пишете о природе.
Человек эмоциональный, он был неутомимый жизнелюб, обожал все возвышенное и прекрасное и старался воплощать его в своем творчестве.
— Судачили об излишествах в архитектуре, мол, эстетика не нужна, все должно сводиться к функциональному. Дом — это жилье, спальня.
Административное здание — кабинет, рабочий стол. Все остальное, аксессуары, украшение— ненужное излишество. Стекло и бетон, и ни более того. Потому и города стали похожие друг на друга, что в России, что в Польше или Америке.
Я спросил его, установлена ли причина пожара в гостинице «Россия»? Лицо его потемнело, в глазах сверкнула душевная боль. Я понял, что затронул старую, но незаживающую рану и пожалел об этом.
— Нет, — тихо ответил он и прибавил: — правду об этом едва ли мы узнаем. Во всяком случае наше поколение.
Это случилось 25 февраля 1977 г. Пожар начался в противопожарном узле и пульте управления и быстро распространился по этажам. Едкий дым от горящей синтетики затруднял спасательные действия, эвакуацию людей. В те дни в Москве проходило совещание секретарей обкомов партии. Жили они в гостинице «Россия». От пожара погибло свыше пятидесяти человек, в том числе семь секретарей обкомов, несколько иностранцев и ученых физиков. Во время пожара в Центральном концертном здании «Россия» шел концерт А. Райкина с недвусмысленным названием «Все зависит от нас». Люди задавали вопрос. «И пожар тоже?» Почти в те же дни произошли пожары в здании Министерства Морского флота, в МГУ, в поезде Москва-Ленинград. Дмитрий Николаевич считал, что пожар не был случайным, многие факты указывали на диверсию. За несколько минут до начала пожара у гостиницы собрались иностранные фотокорреспонденты. В коридоре был обнаружен сосуд от напалма. Немаловажно и то, что очаг пожара был в жизнеобеспечивающих центpax — противопожарный узел и пульт управления.
— Заметьте, — говорил мне Чечулин, — директор гостиницы — русский был отстранен от должности и исключен из партии. Главный инженер — еврей — остался на своем посту.
Для Дмитрия Николаевича пожар прослужил причиной инфаркта, хотя его никто ни в чем не винил. Во время наших встреч я поинтересовался, кто допустил соорудить в самом центре Москвы напротив Кремля уродливую коробку гостиницы «Интурист»?
— Я был решительно против, — ответил Чечулин. — Автор проекта архитектор Воскресенский, воспользовавшись моей болезнью — я лежал с инфарктом — протащил-таки свое «творение». Очень досадовал по этому поводу Алексей Николаевич Косыгин. Говорил: «Убрать бы это сооружение к чертовой матери. Да денег много ухлопали. Пусть уберут потомки».
Однажды я завел разговор с Чечулиным о том, некоторые граждане, называющие себя патриотами, упрекают его в бездушном, а то и преднамеренном разрушении исторических архитектурных памятников Москвы: мол и сейчас в 70-е годы творится тот же вандализм, что и в 30-е годы.
— Это от непонимания истинного положения, — ответил Дмитрий Николаевич. — Да, в тридцатые-сороковые годы много наломали дров. Взрывали храмы, сносили здания, имеющие как историческую, так и архитектурную ценность. В те годы главным архитектором Москвы был Чернышов, способный зодчий, но слишком осторожный и нерешительный администратор. А его заместитель — Абрам Моисеевич Заславский — смелый и решительный до крайности. Вот он то ломал и крушил все без разбора и храмы и другие памятники старины. Сегодня ничего подобного нет и быть не может. В процессе реконструкции сносятся ветхие здания, не имеющие исторической ценности. Содержание их, учитывая ежегодный ремонт, обходится государству дороже создания новых сооружений. А дилетанты, поклонники старины, не вникая в существо вопроса, бросаются в истерику: «Караул! Ломают!»