— Ты прав, Эвипп, от неразумной войны пострадали все: и люди, и животные — домашние и дикие, и земля, и водоемы — реки и озера, и растения, и горы, и равнины, — лицо Сократа стало цвета печали — серым. — Гнев богов за неразумность людей велик. Потеря добродетели — потеря могущества и славы. Любезные Геронакс и Эвипп, если вы меня простите, что мешаю вашей торговле, то я бы хотел рассмотреть с вами один вопрос, на который у вас, возможно, найдется более полный ответ, чем те жалкие догадки, что есть у меня.
— Не только мы, но и все, кто собрался тебя послушать, Сократ, охотно примут участие в беседе. Но, как мне кажется, Сократ, ответ на вопрос, который ты собираешься искать, ты уже нашел и без нас. Ты, видимо, хочешь, чтобы мы тоже узнали то, что ты нашел, — под улыбки собравшихся сказал Эвипп, указывая рукой на людей, которые полукругом встали около повозки Геронакса, прижав бедного мула к колесу так, что он нервно оглядывался и мотал головой, словно размышляя, лягнуть или укусить кого-либо из давящих на него.
— И что это за вопрос? — спросил кто-то нетерпеливо позади Сократа, который, обернувшись на голос, хитро прищурил глаза и улыбнулся.
— Если ты похож на отца, когда тот был молодым, не только лицом, но и своим желанием побыстрее все узнать, то, я думаю, ты один из сыновей Лизиса.
— Ты прав, Сократ. Я — Фаррасий, младший и единственный оставшийся в живых его сын. Остальные шестеро ныне тихо лежат в кипарисовых гробах в общей могиле по дороге к роще Академа, — молодой человек отвернулся, чтобы скрыть невольные слезы.
— Знаю твоего отца, передай ему поклон и пожелания иметь силу, чтобы пережить такое горе. Не раз видел его работу в эфебионе[3]. Замечательный мастер своего дела. Вырастил тысячи крепких телом и духом афинян. Работа педотриба[4] требует не только умения метать копье и диск, быстро бегать и далеко и высоко прыгать, хорошо бороться, плавать и ездить верхом, но и любви и настойчивости, терпения и целеустремленности.
— Хайре, Сократ, хайре, — послышалось со всех сторон, когда он вошел в цирюльню Авгия.
— Доброго дня всем! Клянусь собакой, Авгию самый маленький доход от меня. Кудри мои повыпадали…
— Или, слышал, Ксантиппа повыдирала, — добродушно съязвил кто-то из-за чужих спин.
— Не прячься, Поликл, я твой голос хоть среди сотен голосов мулов и ослов на агоре безошибочно узнаю, — ответил Сократ под хохот собравшихся. — Мне, может, не так повезло с женой-красавицей, как тебе с Телесиллой. Но моя родила мне троих сыновей. Ты же, видимо, одну из самых красивых женщин Афин ласкаешь плохо, что она никак не может осчастливить тебя наследником. Может, дело как раз в кудрях, и стоит некоторым мужьям их повыдергивать, чтобы не соблазнялись их красотой другие женщины, и тогда дома проку от них будет больше.
Под хохот афинян, раздавшийся по поводу намеков Сократа, Поликл поднялся, махнул добродушно рукой и примирительно промолвил:
— Опасно с тобой шутить, Сократ. Но это наше общее с Телесиллой горе — жалеем, что у нас нет детей, хотя мы прожили вместе счастливо уже почти два десятка лет. Нет для эллина больше горя, чем умереть, не оставив наследника. Мы решили усыновить сразу двоих и будем заботиться о них не меньше, чем о родных.
— Извини, Поликл, я не хотел обидеть тебя. Шутка получилась плохая. Брачные боги милостивы. Эрот щедр на подарки семейным парам. Вы еще достаточно молоды, все может измениться к лучшему. Я впервые стал отцом, достигнув акмэ, тогда как в этом возрасте многие уже имеют нескольких взрослых детей. А доход Авгию от меня действительно малый: хоть я и философ, но носить длинные волосы, как многие философы, не могу, волос на голове нет, ушли, наверно, вместе со способностью понимать, что, где и кому нужно и можно говорить, с кем и как шутить, да и вместо бороды и усов у меня лишь редкая мягкая щетина.
— Сократ, дорогой! — вскричал, не отрываясь от дела, хозяин. — Если бы я тебя не знал, подумал бы, что ты сбиваешь цену за работу. И волосы у тебя на голове еще водятся, хотя и стали мягче, чем в молодости, и до лысины дело еще не дошло. Я с удовольствием побрею тебя бесплатно, даже если и в этот раз ты откажешься объяснить, почему раз в полгода сбриваешь бороду, а потом отращиваешь снова. Для меня немалый доход — уже сам твой приход. Большая честь — брить бороду, пусть небольшую и мягкую, великого мудреца Греции. Посиди еще немного, вот обслужу Дикеогена, он спешит домой: у него жена на сносях, и Сарпедона быстренько, он еще с вечера договаривался со мной, что побрею его сразу, как он придет, — медленно, но громко изрекал цирюльник, чтобы слышали как можно больше людей вокруг, указывая на удивленного толстого колбасника, у которого и жены-то никакой не было, и на лохматого и всего обросшего ламповщика, который ни о чем таком не договаривался.