— И как же ты вылез? — со смесью сочувствия и сожаления, презрения и недоверия спросила Марфа.
Мучин внимательно и хитро посмотрел на дочь, как будто испытывая. Ему польстил оттенок недоверия в интонации дочери. Она, знающая отца лучше всех других людей на свете, не поверила, засомневалась. Потому Руслан Баянович и посмотрел так на дочь, пытаясь понять, чему она не верит. То ли тому, что такое событие вообще было, то ли тому, что отец способен так унизиться. Трудно было понять.
— Как ты думаешь, почему это я так старательно крутил рукой в собачьем дерьме, стоя на четвереньках перед этим «стариком-обормотом»?
— Ты же сам объяснил, что это сняло напряжение, рассмешило старослужащих, и они тебя простили и не стали бить.
— Конечно, и это тоже. Но дело в том, что когда я начал подниматься с корточек, в рот я засунул и сосал не средний палец, которым мешал дерьмо, выпачкав тыльную сторону кисти и два других крайних пальца, а указательный, который оставался зажатым в руке и чистым.
Я это придумал и на это решился, когда перестал бояться и стал абсолютно холодным, спокойным, упав на колени. Голова работала предельно ясно и четко. Риск я осознавал. Но был еще и кураж. Если обман раскроется, я понимал, то остроумие может сыграть и положительную роль восхищения хитрой коварностью салаги. Тогда бы били, но смеясь, и не до травм.
Отец замолчал, но чувствовалось, что есть еще что-то недоговоренное в этой в общем-то невеселой истории, когда нормальные люди ведут себя, как подонки, в силу обстоятельств, а не по природе своей и не по воспитанию, просто в силу правил, установленных в том или ином коллективе. Молчание затянулось, и Марфа, не понимая затруднения отца, спросила:
— И все?
— Могло бы быть… Когда мне оставалось служить несколько месяцев, в один из дней мне в казарму позвонил мой одногодка. Мы уже сами теперь были старослужащими, вели себя кто мягче, кто жестче, но как «старики». Возможно, среди нас находились и такие, которые были в десятки раз хуже тех, кто в свое время нас обижал. «Старики» в наряды на кухню и на караул уже не ходят, только дневальными по казарме и посыльными по штабу. Так вот мне, дневальному, позвонил днем из штаба посыльный и сказал, что приезжал Сотеругин за какими-то своими документами, что-то у него там перепутали, что…
— Где он? — удивляясь тому интересу, который вдруг возник, как-то очень спокойно прервал я.
— Пошел на автобус, на КПП.
КПП — это контрольно-пропускной пункт у въезда в гарнизон, где останавливался маршрутный автобус, поджидая военнослужащих, направляющихся в ближайший городок.
— Давно?
— Беги напрямую, через лес и речку, может, успеешь.
Если бы кто видел, как я бежал. Не помню ничего: что было под ногами, где ветки хлестали и исцарапали лицо, где ободрал гимнастерку, где и как об кочки сбил и растянул ноги. Потом ходили специально смотреть, где я, не замочившись, то ли перепрыгнул, то ли перешел, как Христос, «по сухо» речушку. Маленькая, шириной 3–4 метра, глубиной, где метр, где полтора метра. Как я перелетел, не помню. Одежда и сапоги остались сухие. То ли где-то нашел перекинутое бревно, то ли раздевался и нес одежду на руках. Но ребята на КПП говорили, что все было сухо. Автобус уже стоял, дожидаясь пассажиров. Став перед носом автобуса, не торопясь, будто смакуя, отдышался. Снял солдатский ремень, намотал на руку так, чтобы бляха торчала, как обрубок меча. Подойдя к открытой двери «по-стариковски» спокойно, но внятно и громко приказал:
— Сотерчук! На выход!
Он молча вышел, бледный, хилый, щупленький, но в очень хорошем красивом костюме. Полагаю, что теперь уже мои зрачки были волчьими, как у него когда-то тогда, когда он заставлял меня есть г… Он опустил глаза.
— Что скажешь?
Поразительно: он вспомнил мое имя. Думаю, его голова работала в тот момент так же хорошо, как и моя тогда. Люди любят свое имя, даже если оно в устах врага. Но я к Сотеругину не чувствовал вражды, ненависти или еще какого-то чувства мести. Я был удивительно безразличен и спокоен. Мое «Я» в этом мире роли не играло. Оно жило само по себе. Тут был свой мир со своими правилами игры. И независимо от того, что я хотел и чувствовал на самом деле, я делал и должен был делать то, что в таких случаях было нормальным, логичным, понятным, правильным. Поэтому хитрость с именем не сработала. Просто мне нужно было в силу каких-то глубинных причин его побить. Причинная связь с тем событием была лишь внешней бутафорией. Какой-то не очень важной для сути оболочкой. Вроде и не я это делал. Мне, честно говоря, это и не нужно было совсем. Появись он случайно на месяц позже, наши судьбы так навеки и разошлись бы без следа в прошлом. Но кто-то распорядился иначе и зачем, я не знаю.