«Стара, жаль живую душу, хоть и ленива, из-за чего погубила и мужа и детей, помрет зимой, если не от голода, то от холода. Надо дать и картошки, дров подвести на зиму…
Когда отъехал уже метров сто, до Нила ветер донес крик бабки Насти:
— Ни-луш-ка-а-а!
Оглянувшись, он увидел, как, путаясь в подоле длинного заношенного старого пальто, спотыкаясь и задыхаясь, бежит за ним старушка. Ветер бил ей в лицо, душил и заглушал писклявый старушечий крик.
— Тпру! — телега остановилась. Нил терпеливо ждал. — Ну чего тебе, старая? — спросил он, когда наконец бабка Настя пришлепала до телеги. Отдышавшись, бабка Настя каким-то нахально бессовестным голосом и почти сердито спросила, будто собиралась отказаться:
— Ну, а проша-то у тебя шелушенное?
Сотни мыслей заискрились в голове Нила от удивления. Сначала даже растерялся от неожиданности. Ну никак не могла прийти ему в голову мысль, что старуха будет еще вредничать и выяснять, шелушенное или не шелушенное просо ей он даст. Ей, оказывается, еще не хочется шелушить самой. Взбешенный, Нил не успел сам сообразить, как рука с кнутом опустилась на спину ленивой старушки. Ветхое одеяние выпустило облачко многолетней обильной кислой пыли. Внутри старухи что-то екнуло, ойкнуло, хрустнуло, она тихонько и осторожненько опустилась на колени, как будто разглядела на земле что-то интересное, постояла маленько и потом вдруг и резко клюнула носом в твердую, уже подмороженную землю, словно поцеловала ребенка.
Бабку похоронили, сучка скоро почему-то сдохла, а Агашку увел с собой какой-то проезжий пьяница. Сбылись бабки Насти слова. А покосившийся домик с почерневшими бревнами и разваливающимся забором до сих пор стоит посредине деревни со смешным названием Головажелудка.
Бараны
Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби.
Оказались заблудшие два барана в темном лесу среди волков. Пока хищники не проснулись и пока не рассвело, один из баранов торопливо обломал рога, обточил копыта под когти, а зубы под клыки, наслюнявив, выпрямил колечки шерсти. Закончив перевоплощение, начал зевать, стараясь завыть: «У-у-у-у…» Получилось нечто похожее на «бэу-бэу-бэу…». Под удивленными, злыми и подозрительными взглядами волков он делал вид, что он заболевший волк, потому вид у него немного бараний и голос с хрипотцой. Поверили… кажись… Облегченно вздохнул…
Второй же, прочистив голос, от души заблеял, наслаждаясь звонкой мелодией бараньего естества, понимая, что слышит эти звуки в последний раз. Счастливчика загрызли. В пиршестве, скрывая отвращение, участвовал и урчал от показушного удовольствия «умный» баран, который прожил в стае, завывая по ночам на луну, до старости. Вид здорового волка, естественно, к нему не вернулся, и его долго еще считали в стае «паршивой овцой» с отклонениями, которой место не в стае, а в стаде. Многое стало привычным, лишь сны, пожалуй, оставались без изменения — бараньими.
Когда волки стали досаждать соседней деревне, на них устроили облаву и перебили. Люди были удивлены: в стае волков оказался всего один старый волк, а все остальные были подстриженные под волков бараны и козлища.
Цена улыбки
И враги человеку — домашние его.
Он — тот, кто сотворил вас из единой души и сделал из нее супругу, чтобы успокаиваться у нее.
Благоразумная супруга! Если желаешь, чтоб муж твой свободное время проводил подле тебя, то потщись, чтоб он, ни в каком ином месте не находил столько приятности, удовольствия, скромности и нежности.
Всякие бывают странности у людей. Над ним и посмеивались, и жалели, возможно, кто-то и презирал. Все: и кто его любил, и кто терпеть не мог, и просто знакомые — в один голос утверждали, что он под каблуком жены. Чтобы радовать своих, он работал, не жалея сил, на трех-четырех местах, дома не делил хлопоты на «мужские» и «женские»: и в магазин ходил, и краны чинил, и посуду мыл, и кушать готовил, и убирался, и пылесосил, и в огороде копался. Ничего не тяготило, делал все легко и радуясь. Странность была в том, что безумно радовался, если ему вечером расправляли постель. Утром убрать — пожалуйста, вечером расправить — смерть, ни в какую. Жена и дети знали эту его слабость и подшучивали над ним, специально собираясь, чтобы посмотреть, с каким восторгом, наслаждением, невыразимым словами блаженством он ложился спать в приготовленную ему постель. Их смешило и забавляло это непонятное ребячество, не изменяющаяся с годами странность.