После разговора Зворычный пошел прямо домой. Уже темнело и носились по пустырям грачи, подъедая там кое-что. По старой привычке, Зворычному хотелось есть. Он знал, что дома есть горячая картошка, а про революционное беспокойство – можно подумать потом.
Вытирая об дерюжку сапоги в сенцах, Зворычный услышал, что кто-то посторонний бурчит в комнате с его женой.
Зворычный подумал, что теперь горшка картошек не хватит, и вошел в комнату. Там сидел Пухов и похохатывал от своих рассказов жене Зворычного.
– Здорово, хозяин! – сказал Пухов первым.
– Здравствуй, Фома Егорыч! Ты откуда явился?
– С Каспийского моря – пришел к тебе курятины поесть! Ты любил петухов – я тоже теперь во вкус вошел!
– У нас тут пост, Фома Егорыч, – кормимся спрохвала и не сдобно!..
– Губерния голодная! – заключил Пухов. – Почва есть, а хлеба нету, значит – дураки живут!
– Жена, ставь ему пареную картошку! – сказал Зворычный. – А то он не утихнет!
Пухов разулся, развесил на печку сушить портянки, выгреб солому и крошки из волос и совсем водворился. Поев картошки и закусив шкурками, он воскрес духом.
– Зворычный! – заговорил Пухов. – Почему ты вооруженная сила? – И показал на винтовку у лежанки.
– Да я тут в отряде особого назначения состою, – пояснил Зворычный и вздохнул, потому что думал о другом.
– Какого значения? – спросил Пухов. – Хлеб у мужиков ходишь, что ль, отнимать?
– Особого назначения! На случай внезапных контрреволюционных выступлений противника! – внушительно пояснил Зворычный это темное дело.
– Ты кто ж такой теперь? – до всего дознавался Пухов.
– Да так – революции помаленьку сочувствую!
– Как же ты сочувствуешь ей – Хлеб, что ль, лишний получаешь иль мануфактуру берешь? – догадывался Пухов.
Тут Зворычный сразу раздражился и осерчал. Пухов подумал, что теперь ему ужинать не дадут. Жена Зворычного скребла чего-то кочережкой в печке и тоже была женщина злая, скупая и до всего досужая.
Зворычный начал выпукло объяснять Пухову свое положение.
– Знаем мы эти мелкобуржуазные сплетни! Неужели ты не видишь, что революция – факт твердой воли – налицо!..
Пухов якобы слушал и почтительно глядел в рот Зворычному, но про себя думал, что он дурак.
А Зворычный перегрелся от возбуждения и подходил к цели мировой революции.
– Я сам теперь член партии и секретарь ячейки мастерских! Понял ты меня? – закончил Зворычный и пошел воду пить.
– Стало быть, ты теперь властишку имеешь? – высказался Пухов.
– Ну при чем тут власть! – еще не напившись, обернулся Зворычный. – Как ты ничего не понимаешь? Коммунизм – не власть, а святая обязанность.
На этом Пухов смирился, чтобы не злить хозяев и не потерять пристанища.
Вечером Зворычный ушел на ячейку, а Пухов лег полежать на сундуке. Керосиновая лампа горела и тихо пищала. Пухов слушал писк и не мог догадаться – отчего это такое. Он хотел есть, а попросить боялся – и покуривал натощак.
Пухов помнил, что у Зворычного должен быть мальчишка – раньше был.
– Мальчугана-то отправили, что ль, куда иль у родни ночует? – между прочим поинтересовался Пухов у хозяйки.
Та закачала головой и закрыла глаза фартуком – в знак своего горя.
Пухов примолк и задумался, хотя знал, что горе бабы неразумно.
«Оттого Петька и в партию залез, – сообразил Пухов. – Мальчонка умер – горе небольшое, а для родителя тоска. Деться ему некуда, баба у него – отрава, он и полез!»
Когда все забылось, хозяйка послала его дров поколоть. Пухов пошел и долго возился с суковатыми поленьями. Когда управился, он почувствовал слабость во всем корпусе и подумал – как он стал маломощен от недоедания.
На дворе дул такой же усердный ветер, что и в старое время. Никаких революционных событий для него, стервеца, не существовало. Но Пухов был уверен, что и ветер со временем укротят посредством науки и техники.
В одиннадцать часов возвратился Зворычный. Все попили тыквенного чаю без сахара, съели по две картофелины и собирались укладываться спать.
Пухов остался на ночь на сундуке, а Зворычный с женой полезли на печь. Пухов этому удивился – в былое время он не любил спать с женой: духота, теснота, клопы жрут, – а этот с осени на печь влез.
Однако дело его было постороннее, и он спросил Зворычного, когда все утихло:
– Петя! Ты не спишь?
– Нет, а что?
– Мне бы занятие надо! Что ж я у тебя нахлебником буду жить!
– Ладно, это устроим – завтра поговорим! – сказал сверху Зворычный и зевнул так, что кожа на лице полопалась.
«Зазнаваться начал, серый черт: в партию записался!» – подумал Пухов на сон грядущий и, слабея ото сна, открыл рот.
На другой день Пухова приняли слесарем на гидравлический пресс – он снова очутился за машиной, на родном месте.
Двое слесарей были старые знакомые, обоим им порознь Пухов рассказал свою историю – как раз то, что с ним не случилось, а что было – осталось неизвестным и сам Пухов забывать начал.
– Ты бы теперь вождем стал, чего же ты работаешь? – говорили слесаря Пухову.
– Вождей и так много, а паровозов нету! В дармоедах я состоять не буду! – сознательно ответил Пухов.
– Все равно, паровоз соберешь, а его из пушки расшибут! – сомневался в полезности труда один слесарь.
– Ну и пускай – все ж таки упор снаряду будет! – утверждал Пухов.
– Лучше в землю пусть стреляют: земля мягче и дешевле! – стоял на своем слесарь. – Зачем же зря технический продукт портить?
– А чтоб всему круговорот был! – разъяснял Пухов несведущему. – Паек берешь – паровоз даешь, паровоз в расход – бери другой паек и все сначала делай! А так бы харчам некуда деваться было!
Пожил Пухов у Зворычного еще с неделю, а потом переехал на самостоятельную квартиру.
Очутившись дома, он обрадовался, но скоро заскучал и стал ежедневно ходить в гости к Зворычному.
– Что ты? – спрашивал его Зворычный.
– Скучно там, не квартира, а полоса отчуждения! – отвечал ему Пухов и что-нибудь рассказывал про Черное море, чтобы не задаром чай пить.
– Был у нас Шариков – чепуха человек, но матрос. Угля у меня не хватило, я и вернись из-под Крыма. А в Крыму тогда белые сидели, а чтоб они не убежали, их англичане сторожили на громадных боевых кораблях... Прибыл я в Новороссийск благополучно и даю сигналы, чтоб еду на лодке доставили, – есть захотел. Хорошо, а только ерундово как-то. В городе стреляют день и ночь – не от опасности, а от хамства. Я все сижу, а есть охота, даже воображения в голове нету. Вдруг подплывает Шариков. «Ты зачем, – говорит, – безвременно прибыл?» Я ему: «Проголодался, – говорю, – и уголь весь погорел». Он – мужик сытый! – как хватил меня, так во всем облачении и сбросил в море. «Плыви, – кричит, – десантом на Врангеля – после расскажешь». Я сначала испугался, а потом обтерпелся в воде и поплыл с отдышкой. К ночи я добился до Крыма. Вылез на сушь противника и лег в кусты. А потом укрылся песком и заснул. Под утро меня пробрало, и я окоченел. А днем отогрелся на солнышке и поплыл обратно – на Новороссийск. Тут я форменно спешил, потому что есть захотел хуже вчерашнего...
– Доплыл? – спросил Зворычный.
– Уцелел! – закончил Пухов. – По морю плыть легко, лишь бы бури не оказалось, – тогда жутко...
– А Шариков тебе что? – узнавал Зворычный.
– Шариков говорит: «Молодец, я тебя к Красному герою представлю! Видал, – спрашивает, – противника?» А я ему: «Нет там никакого противника – в Симферополе ревком, зря я там на песке сидел». – «Не может, – говорит, – быть!» – «Ну, вот – опять же не может быть: плыви тогда там на сверку!» А извещения тогда шли тихо – телеграфной проволоки не хватало, матерьял ржавый. И верно, через день весь Крым Советская власть взяла. Я так и знал, оказывается. Вот тогда Шариков и назначил меня начальником горных недр...