— Держи ее! Хомутай! А то ускачет в степь!
Все смеялись, а Эвка… соскочила с бревнышек, подбежала ко мне, сжав кулаки. Я даже оторопел: ну, подумал, сейчас влепит штуку. Но она не ударила. Полоснула по мне своими зелеными глазищами и сказала негромко: «Я думала, что ты… А ты… Эх ты!..»
Сказала так, что лучше бы ударила.
На другой день, когда кто-то из ребят рассказал Микрофонычу про Эвкину затею с памятником, он заволновался, засуетился вдруг и прямо на уроке подошел к Эвке и обнял ее.
— Умница…
А вскоре был объявлен конкурс на лучший проект памятника.
Вот так было дело.
Эвка же с той поры будто знать не знает меня. Она не разговаривает со мной, а когда мы встречаемся на улице — проходит мимо, словно я какой-нибудь телеграфный столб. И как я ни старался загладить свою выходку, как ни пытался заслужить Эвкино прощение — все бесполезно.
Однажды я, как говорится, зажав в кулак свою гордость, подошел к Буланке и при всех, кто был рядом, извинился. Но этого оказалось мало: Эвка стала лишь здороваться со мной. А тут появился этот городской красавчик в розовом сомбреро, и Эвка снова перестала замечать меня, только и глядит на него, едва себе шею не вывихнет. Теперь ее, пожалуй, ничем не пронять. Теперь нужен только подвиг. А подвига-то и не получается.
После того, как Детеныш бросил меня, я почти не копал Желтый курган. Один есть один: ни тебе поговорить, ни помечтать вместе, ни порадоваться. Думал я, думал, что делать, и снова пошел к Детенышу, авось в голове у него малость просветлело и он уже жалеет об отказе.
Дома его не оказалось, но я сразу догадался, где он: конечно, в старых мастерских, грузит свои железяки.
Когда я пришел туда, там, на широком дворе, в самом деле стояли три грузовика, а ребята с криком и звяканьем таскали к ним из кучи металлический хлам.
Тут были почти все ребята. Я увидел и Буланку, и Альку Карасина, и Пашку Клюню. Этот, как всегда, только мельтешил, да, наверное, болтал. Ишь как размахался руками. Опять, должно быть, доказывает какую-нибудь свою ерунду.
Детеныш стоял у грузовика и пытался забросить в кузов большое исковерканное колесо от конных грабель, но никак не мог: роста не хватало.
Неожиданно из-за машины вывернулся Толян Рагозин, подошел к Детенышу вразвалочку, небрежно двинул рукой, и колесо с борта слетело в кузов. Толян что-то сказал Детенышу, захохотал, потом, хлопнув его по спине, все той же походочкой пошагал к другой машине.
Вот уж кого я не ожидал увидеть тут. С чего это он вдруг стал таким деловым и активным? Раньше, бывало, его никакими пряниками не заманишь работать, а тут со ржавым железом возится!
Однако я вскоре сообразил, почему Толян здесь — из-за Игоря. Как же, разве он мог оставить своего нового щедрого друга!
Игорь стоял с Эвкой возле распахнутой двери мастерской. Эвка о чем-то горячо говорила ему, а он слушал ее с чуть приметной непонятной улыбкой. В левой руке у Игоря был его знаменитый магнитофон, который в это время завел что-то громкое и визгливое, правую же руку он небрежно держал в кармане джинсов.
Крепко, значит, обработал Игорь Рагозина, покрепче, чем Эвка, если Толян так быстро отступился от нее. Еще совсем недавно он грозился, что повернет на сто восемьдесят градусов голову каждому, кто подойдет к Эвке ближе, чем на полтора шага. А нынче, ишь, даже не глядит в ее сторону. Быстро же кончилась рагозихинская «любовь».
А открылась она в начале весны и совершенно неожиданно. Мы тогда, помню, выбежали на перемене во двор на солнышко. Рагозин что-то, как всегда, громко рассказывал и, не обращая внимания на девчонок, ляпнул такое, что даже воробьи разлетелись в разные стороны.
Эвка была поблизости и, конечно, слышала. Она подошла к Толяну, тронула его за руку и попросила, словно о каком-то добром одолжении:
— Ну-ка, Толя, повтори еще раз, а то я плохо расслышала.
Рагозину, видимо, стало неловко, но чтобы скрыть это, он захорохорился, принялся хамить, обзываться. А Эвка стояла и молча глядела на него. Толян вдруг сник, умолк и заоглядывался по сторонам, будто собираясь улизнуть. Ребята с интересом ждали, что будет дальше. Рагозин совсем растерялся и, не зная, что делать, подшагнул к Эвке и завыкрикивал с каким-то противным надрывом:
— Ну, чего уставилась? Чего надо? А ну, мотай отсюда! Иди, иди, а то как…
А Эвка даже бровью не повела.
— Что, слабо? Не можешь? Стыдно?
Рагозин хмыкнул что-то невнятное и отвернулся.
После этого Толян, понятно, продолжал сквернословить точно так же, только с оглядкой. Однако про Эвку стал говорить с какой-то робостью и уважением.
— Въедливая штучка. Но — человек! «Человек» у Рагозина — высшая оценка. Через несколько дней он собрал за школой некоторых ребят, сказал, помахивая цепью от велосипеда: