— М-да! Эта лестница с медузой на гребне волны мне часто снится, — сказал он Алексею Максимовичу с грустной интонацией в голосе.
Алексей Максимович широким жестом указал на лестницу:
— Не хотите ли пройти наверх? Там сейчас располагаются мои внучки, невестка и сын Максим…
Рябушинский вежливо отказался. В сопровождении Алексея Максимовича и секретаря Крючкова они вышли в сад.
— В Москве я обратил внимание на некую странность: все парадные входы в домах наглухо закрыты, и советские люди почему-то предпочитают пользоваться черным ходом. Вы, Алексей Максимович, тоже придерживаетесь этой новой традиции?
Алексей Максимович, топорща усы, прокашлявшись, отвечал, что двери парадного закрываются только на ночь, днем же бывает много посетителей, особенно из числа пишущей братии. Недавно были Бернард Шоу, Иллеш, Роллан, даже турки.
Стрельнув глазами в сторону секретаря Крючкова, Рябушинский продолжил тему, не совсем приятную для Горького:
— Храм «Большого Вознесения», что стоит перед нашими окнами и чей благовест колокольный по престольным праздникам звучал во всех комнатах… москвичи особливо почитали. Почитал и Пушкин Александр Сергеевич. Здесь он и венчался… Зашел нынче и я, думал взглянуть на чудные росписи стен и купола с изображением престола Всевышнего, к подножию коего архангел Михаил приносит крест, на коем был распят и принял мученическую смерть господь наш Иисус Христос. Нигде столь великолепных росписей я более не видывал. И что же сотворили с московской святыней? Роспись замазали серой краской. В храме поместили заурядную советскую контору с пишущими машинками и заставили шкапами с папками. Не думаю, что на этих пишущих машинках когда-нибудь напечатают нечто превосходное и важное, и нужное народу нашему…
Начинавший нервничать секретарь подал голос:
— Алексей Максимович, прибыли писатели во главе с Фединым. С ними назначена встреча.
Горький, не шелохнувшись, молча смотрел в землю. Резко выступили скулы, плечи подняты, руки в глубоких карманах длинного серого пиджака. Было хорошо видно, что разговор с миллионером ему интересен, хотя и неприятен, и стимулирует работу мозга. Он что-то взвешивал в уме, сопоставлял.
Неожиданно он улыбнулся:
— Болезнь входит в нас пудами, а выходит золотниками. Хотелось бы надеяться, что потрясения для России кончились…
Чувствовалось, что Рябушинский погружен в мысли. Вероятно, он не прочь был продолжить разговор, важный для них обоих. Присутствие секретаря Крючкова ему явно мешало. Он посмотрел на уснувший фонтан, потом на кованые спирали ограды, недавно обшитые высоким забором, понял, что это мера защиты от любопытных глаз. Усмехнулся.
— Я, пожалуй, пойду. Пора и честь знать.
Расстались они дружелюбно, хотя и несколько сдержанно, глядя друг другу в глаза…
Историю появления забора вокруг особняка мне поведала внучка писателя Марфа Максимовна. Как-то за чашкой кофе я поинтересовался, помнит ли она Алексея Максимовича?
— Очень хорошо помню, — отвечала она, — особенно после того, как он единственный раз в жизни меня отшлепал. Случилось так, что к нам в сад каким-то образом забрела бродячая собака. Мне было лет шесть. И для нас с Дарьей появление собаки было грандиозным событием. Естественно, мы постарались угостить ее чем-нибудь вкусненьким и, незаметно взяв в доме по пирожному, прибежали к собаке и стали ее кормить. Вдруг появился Алексей Максимович, страшно рассерженный. Он прогнал пса, а нас сильно отшлепал, и мы с ревом убежали в дом.
Оказалось, из окна своего кабинета он видел, как мы кормили собаку пирожными. А главное, видел, что к железной ограде прилипли голодные беспризорники, которых в то время, в 1930-х гг., было очень много. Москва ими кишела, и они могли часами наблюдать за нашими играми. Вероятно, кое-кто из взрослых приносил им хлеб, после чего они уходили, но вскоре возвращались опять. Это были трудные, голодные годы, о чем мы, конечно, по малолетству, почти не догадывались. И вот эта сцена: вид голодных, оборванных детей, которые наблюдали, как сладостями кормят собаку, привела его в великий гнев…
На второй день пришли плотники и поставили высокий забор, после чего покрасили зеленой краской.
Еще Надежда Алексеевна рассказывала, что Алексею Максимовичу не понравилось, что переименовываются многие города и улицы, к чему, напротив, пристрастился товарищ Сталин. Он же был инициатором того, что в 1932 г. Нижний Новгород переименовали в город Горький, а улицу Тверскую-Ямскую в Москве в улицу Горького.