По другую сторону коридора, в гостиной, в замысловатых канделябрах ручной работы мигали свечи, освещая лица гостей. Станислав узнал среди них нескольких людей, которых знал по фотографиям в довоенной прессе: писателей, артистов, ученых. Увидел и преподавателей, читавших лекции на занятиях подпольного универститета, и еще нескольких человек, вместе с которыми в сентябре тридцать девятого года переносил произведения искусства из Замка в Национальный музей. Ему показалось даже, что и директор Музея тоже здесь, впрочем, он предпочитал ни к кому не приглядываться. Это было безопасней для всех.
Они по-прежнему сидели втроем в комнате, когда вдруг до них донесся голос Гали. Станислав не видел ее, должно быть, она стояла где-то в глубине гостиной возле фортепьяно, но колеблющиеся огоньки пламени напомнили ему о том, как блестят ее волосы.
Галя читала:
— О боже! Как она читает «Фортепиано Шопена»!.. — сказала Кшися. — Я никогда не думала, что она так может читать! Ведь это… это похоже…
Она запнулась. Не могла найти верного определения. Беспомощно смотрела на темное звездное небо, на картину, висевшую теперь над тахтой расстрелянного немцами Антека.
В гостиной зазвучали тихие аплодисменты — знак благодарности.
Пальцы невидимого им пианиста забегали по клавишам — стремительным ураганом промчались звуки скерцо h-moll. Отчаяние двадцатилетнего Шопена, бессильно наблюдавшего издалека, как борются его друзья, обреченные на поражение, нашло выход в этой трагической музыке и теперь снегопадом звуков летело навстречу к ним, болью отдаваясь в сердце.
И вдруг, словно искра надежды в этом вдребезги разбитом мире, чистым ручейком заструилась знакомая с детства мелодия, извечная мазовецкая колыбельная, рожденная шумом зимних сосновых лесов на берегах Вислы, мягкая, добрая, своим домашним теплом сильнее всех бурь: «Качайся, качайся, кленовая зыбка…»
По лицу Стасика катились слезы.
— Мама тоже пела это на рождество, — шепнул он. — И отец, и брат.
И снова на них обрушился яростный шквал звуков. И снова победила задушевная сердечность рождественской колядки.
И все же это еще не была пора Благой Вести.
Сомнения, гнев, горестный призыв к справедливости. «Presto con fuoco»[21] — записал двадцатилетний композитор, видя боль и раны восстания. И один за другим летят огненные аккорды, дают оружие в руки, ведут на улицу против врага.
Тишина. Пианист кончил играть.
Никто не аплодировал. Люди сидели, затаив дыхание.
Когда зазвучало чуть слышное вступление, суля исполнение еще одной вещи, на фоне золотых свечей мелькнул темный силуэт Гали. Она вернулась в комнату Антека, пришла к ним. Забралась в кресло, закрыла лицо ладонями.
И вот от этих золотых лучей поплыли вдруг кристально чистые звуки, нежнейший, исполненный любви женский голос пел:
Темно-синее небо на картине Кендзерского светилось многими звездами. Станислав вдруг подумал, что солнце, о котором поется в песне, сочиненной давно умершим Фридериком, — тоже звезда, и сейчас эта песня как бы провожает, а быть может, зовет к себе мальчика-астронома Антека.
«Ах, если б стать мне солнышком на небе!» — пел в тоске голос.
Когда рефрен затих и по клавишам промчался припев, исполняемый обычно лишь пианистами, голос зазвучал чистой, богатой и сияющей трелью, уподобившись лучику света, игравшему в прозрачной воде, самой радости существования.
Этот глубокий, вибрирующий, с приглушенным скрипичным тоном голос почему-то казался Станиславу знакомым. Ему казалось, что он уже не один раз его слышал и только не мог припомнить, где.
звучало доверчивое, трогательное и такое щемящее признание в любви.
Потом снова трель без слов, прозрачная, птичья. Может, именно она напомнила Кшисе о старом профессоре, любителе и знатоке птиц, который не хотел «ни в какой другой стране» искать прибежища и спасения. А вместе с этим воспоминанием в душе ее родилась, казалось бы, невероятная догадка. Она вопросительно посмотрела на Галю. Та сидела бледная, но с каким-то просветленным лицом.