- Ты своим дамам показывала?
- Конечно. И письмо читала.
- Хвасталась?
- Посмотри, они обе чудно выглядят на фоне пальм и лазурного берега. Эти пальмы меня умиляют. Арсений, вы тоже чудно выглядите.
Она всех хотела поддержать, приласкать, такие периоды у нее сменялись другими, когда она лежала, читала, молчала, никого не хотела видеть. Это состояние проходило, и она опять становилась самой доброй, самой доброжелательной и веселой женщиной. И уверяла, что у всех еще все впереди.
После того как Катя передала ей советы врача, она была только в хорошем настроении, оживленной, говорливой, покупала продукты на рынке, прибегала в обеденный перерыв домой.
"Для меня _потом_ не существует, существует только сейчас, - говорила она девочкам в библиотеке, когда они уговаривали ее поберечь себя на "потом", - нет такой проблемы".
- Ну-с, какие у нас проблемы? - спросила она, нарезая холодное мясо своими плохо работающими руками. - Вот если я вас накормлю и выгоню на улицу, у меня не будет проблем. А что вы так ненатурально молчите, вы поссорились? Молчат. А помнишь, Петя, как мы когда-то много разговаривали.
- Без конца. О чем?
- Обо всем. Мы не просто разговаривали, а договаривались, по всем пунктам, о каждой книге, о каждом человеке, о запахе, цвете... так важно казалось выработать на все общую точку зрения.
- Я совсем не уверен, что ты так к этому стремилась, но мы действительно все выясняли, хороший писатель или нет, хорошее блюдо или...
- Кстати, все готово. Арсений, садитесь.
- Надя, не ввинчивайся с едой, умоляю.
- Пожалей меня, съешь мясо и помидор.
- С ума сошла.
- Посмотри, какой помидор, какого он цвета. Съешь что-нибудь. Творог, сметану. Яйцо, сок.
- А потом пойдем гулять, - сказал художник.
Надежда Сергеевна весело посмотрела на него:
- Вот правильно!
- Вкусно пахнет. Я был не голоден, а теперь захотел есть, - сказал он. - Сейчас все съем.
- Вот и ешьте, - сказал Петр Николаевич. - Как я рад, Надюша, что у тебя никогда не было женского кулинарного честолюбия. У моей мамы оно появилось под конец жизни.
- У моей мамы его не было, - заметила Надежда "Сергеевна.
- А у моей, - сказал художник, - даже не знаю, настолько ее самой никогда не было дома.
- Арсений, миленький, - обратилась Надежда Сергеевна к художнику. - Я убегаю и полагаюсь на вас, на ваше благоразумие. Поедите, отдохнете немного - и на улицу, на солнце.
- Ты раньше не была так солнцелюбива, - пошутил Петр Николаевич.
- Это открылось под конец жизни, как кулинарные способности твоей мамы, - ответила Надежда Сергеевна.
- Ну, никто больше нами не командует, - сказал художник, когда Надежда Сергеевна ушла, - можем делать все по-своему. Хотите, заварю крепкого чаю? Или кофе? И спасибо за кубок.
- За что, друг мой? При чем тут кубок?
- Я знаю, - ответил художник. - Есть будем?
- Вы.
- А гулять?
- Посмотрим. Вот о чем я хотел с вами поговорить, только выслушайте меня, не перебивайте. Все мы смертны, и я, по-видимому, тоже. Никакого особенного наследства после меня не останется, то, что было, развеялось, раскидалось, и бог с ним. Но то, что есть... Что связано с Пушкиным, это для меня самое дорогое, отдать надо в Пушкинский музей. Библиотеку тоже. Кубок и лиможскую эмаль возьмите себе на память...
Петр Николаевич сидел на диване очень прямо, спокойно. Художник увидел, как прекрасен, отрешен от жизненной суеты и как страшно одинок этот старик с блестящими яркими глазами и как он добр.
Художник молчал.
- Понятно? - Петр Николаевич ободряюще улыбнулся ему.
Улыбка прощала, отпускала грехи, суетность, алчность, невежество, улыбка говорила: не огорчайся, ничего страшного нет в том, что происходит, что одна жизнь с ее ошибками прокрутилась до самого конца - моя, а другая - твоя - начинается. Не стесняйся того, что ты молод, здоров и всего тебе хочется, говорила улыбка, и не жалей меня, моя жизнь была. Я страдал, я любил, я мерз и отогревался, я жил, остальное неважно. Поверь, милый художник, это главное. Не стесняйся самого себя, твоя сила в том, что ты молод.
Старик встал, легко нагнулся и вытащил из-под дивана удлиненный пакет, завернутый в холстину. Развернул, поставил на стул небольшую картину в черной раме. Стал поворачивать стул, ища правильное освещение.
Картина изображала сцену в корчме, людей, пьющих и поющих, прославляла радости жизни, как принято говорить, но производила грустное впечатление. Художник вглядывался в некрасивые лица, в коричневую темноту старой живописи.
- Мы приписывали ее... да это неважно, пожалуй, кому мы ее приписывали. Теперь я слышал разные мнения. И сомнения. Ну, судите сами, вы ее видите.
Гуляка там танцевал, уперев руки в бедра, штаны были ему велики и болтались, а он все танцевал, другой обнимал упитанную девушку в чепце и в белом фартуке, сдобную булочку, третий колошматил палкой по медному тазу, горланил песню, совершенно упился. А на столе стояли прозрачные бокалы, штофы, бутыли, глиняный желтый кувшинчик, оловянное блюдо, нож, солонка, хлеб, лимон. Из окон, распахнутых в сад, видны были зеленые деревья, в дверях какое столетие подпирала косяк женщина, держа за руку мальчика, мальчик хотел войти, но женщина его не пускала, считая, видимо, трактирную обстановку неподходящей для юного голландца, а ей самой было любопытно, и уйти она тоже не могла.
Петр Николаевич вернулся на диван.
- Благодарю вас, - сказал художник.
- Что-то вы меня сегодня подозрительно часто благодарите. Я не привык видеть вас таким вежливым. Ни к чему это, мой друг. В детстве мы в таких случаях говорили: тронут, двинут и опрокинут.
- Я теперь тоже буду так говорить, - улыбнулся художник. - Это мне годится.
- Я любил голландцев. Эту картину мы считали украшением собрания. Мы это они, родители и их родители. Я ее отдавал в реставрацию. Неплохо они ее сделали, правда? Ее вы отвезете... - он назвал городок, о котором рассказывал Кате, - ...там есть галерея, очень недурная, заодно ее поглядите. Я вам вообще советую, друг мой, объехать эти маленькие городки и посмотреть тамошние собрания, вам это много даст...
- Хорошо.
- На кладбище найдете могилу Милениных, подойдите к ней.
- Если хотите, я буду раз, в год ездить на эту могилу.
- Не надо, мой друг. Когда-нибудь, если попадете туда, вспомните.
- Да-да, - художник прижался лицом к руке Петра Николаевича. - Я сделаю все.
- Не плачьте, мой друг дорогой. И ничего не надо делать. Я верю в вас, знаю, что вы талантливы, вы еще не нашли себя. Найдете. Будете работать, станете большим художником. Катя поможет. Меня вы будете помнить, я знаю. Что же еще вы можете сделать? Надежде Сергеевне будет плохо, она не привыкла жить без меня.
- Я ее не брошу.
- Знаю.
Больше Петр Николаевич не выходил из дома и почти не вставал с дивана. Жена взяла отпуск, ухаживала за ним, хотя он ничего не просил и не требовал, не жаловался на боли, чтобы не огорчать ее. Просил только, чтобы Надежда Сергеевна сидела рядом, держала его руку, и они разговаривали. Раньше им некогда было поговорить.
- Помнишь, Надя, как мы с тобой ездили на Кавказ?
- Войлочные шляпы были тогда популярны. Мы их носили.
- Помню я эти шляпы. А как мы загорали тогда - как негры. Тебе загар был к лицу. Все-таки мы молодые лучше знали, как жить. А потом забыли.
- Кто забыл?
- Все думаю, как бы сложилась наша жизнь, если бы я больше любил плохую погоду, меньше увлекался городами и если бы ты разделяла мои увлечения.
- Типично мужская несправедливость, я всегда была на твоей стороне.
- Но иногда не могла скрыть разочарования.
- Обидные слова.
- Не для тебя. Я все думаю, почему я так мало успел в жизни, так мало сделал, а кажется, что мог...