Иногда теплыми вечерами скучающие вахтенные матросы пришвартованных судов видели этого господина, который, в немом почтении сняв шляпу перед всесильным океаном, одиноко и подолгу стоял у самого края пирса. Ветер трепал длинные мягкие волосы, лихорадочный взгляд старика был устремлен к югу, за нескончаемую даль горизонта, откуда накатывались и бились о камни тяжелые и чем-то обеспокоенные волны.
Один вахтенный матрос с каботажного пароходика «Дельфин» клялся за кружкой пива, будто однажды вечером попутным ветром до него донесло вполне отчетливые слова господина Хартигэна. Матрос во время Второй мировой войны побывал три года в немецком плену, потому и сумел разобрать горестное восклицание, слетевшее с губ старика: «О-о, майн зонн!» В переводе это значит: «Мой сын». И божился матрос, что когда, надвинув по самые брови темную шляпу, господин Хартигэн проходил по пирсу вдоль освещенного фонарями трапа, на его щеках можно было отчетливо разглядеть слезы…
– Бьюсь о любой заклад, братцы, у него сын погиб в море, – строил догадку матрос с «Дельфина», поглядывая на молчаливого седого Стива Хартигэна: старик сидел, как обычно, у столика с окном в сторону моря и медленно потягивал пиво, не вступая ни с кем в разговоры, как бы потеряв к этому часу всякую надежду найти капитана, который мог бы взять его на борт с одним-единственным условием: отвезти на заповедный остров и забрать оттуда на обратном пути.
– Но зачем ему надо на трижды проклятые Окленды? – удивленно пожал плечами старый моряк, давно бросивший якорь где-то поблизости и коротавший скучные часы уходящей жизни в этом баре. – Мой дед Джерри Орр бывал на тех Оклендах, купался в холодных волнах, когда там раскололся и пошел ко дну печально известный вам барк «Генерал Грант».
Как ни пытался скрыть волнение господин Хартигэн при этих по-стариковски громко произнесенных словах, но глаза его вспыхнули, словно у голодного нищего, внезапно увидевшего на зеленом газоне кем-то оброненную пятифунтовую купюру. Он весь превратился в слух, пальцы с побелевшими ногтями стиснули тяжелую из дешевого стекла пивную кружку, как будто в любую секунду он готов был запустить в голову рассказчика это смертоносное для пьяных драк оружие…
– И что же было с твоим дедом? – полюбопытствовал кто-то из моряков. – Нашел он свое счастье?
Преклонного годами внука старого Джерри Орра, по всей видимости, не очень тянуло пересказывать давнее, ответил неохотно:
– Проклял все на свете мой дед после той святой купели! – неожиданно зло выкрикнул он и кулаком погрозил в сторону моря. – А когда еле выбрался с тех Окленд, зарекся выходить в океан, устроился в порту грузчиком… До самой смерти к нему наведывались всякие проходимцы с расспросами о «Генерале Гранте», да он их посылал… куда как подальше, чем недалекие отсюда Окленда!
– Да-а, не мало там, в скалах Окленда, нашего брата отдало богу душу, – сокрушенно согласился еще один из пожилых моряков. – Из каменных мешков Окленда, особенно в приличную штормягу, мало кому удавалось счастливо выскочить…
И еще была одна странность у этого замкнутого, обычно молчаливого господина Хартигэна: каждый вечер, возвращаясь в гостиницу, он брал у дежурной ключ, свежие газеты, заказывал в номер две бутылки пива и бутерброд с копченой ветчиной, потом закрывался до утра. Когда он ложился спать – этого никто не мог сказать с определенностью, потому как всю ночь у него горела настольная лампа.
А с рассветом снова и снова повторялся, как у пони в детском парке, привычный маршрут: господин Хартигэн шел в бар, слушал разговоры, оживлялся, если видел перед собой нового или давно отсутствовавшего моряка, интересовался, не заходил ли их пароход на Окленды? К вечеру отправлялся на малый пирс с яхтами и каботажными пароходами, в скорбном молчании провожал уходящее на отдых солнце, беззвучно шевелил губами, как если бы терпеливо и настойчиво расспрашивал о чем-то сокровенном у жестокого и безучастного ко всему океана…
Так было изо дня в день в течение полугода. К чудаковатому господину привыкли, как привыкают к подаренным часам с мелодичным боем, но в тот роковой вечер…
Горничная Элизабет Бутанис и не думала – так, по крайней мере, она торопливо рассказывала прибывшему из полиции Ральфу Ванде – беспокоить господина Хартигэна, поскольку уже с час тому назад принесла в номер традиционное пиво и бутерброд и получила за это не менее традиционную фунтовую купюру. За что? Она и сама толком не знала, так как прочим горничным, которые сменяли ее, господин Стив давал чаевые не так щедро, как ей. Но с первого же вечера, когда господин Хартигэн поселился в этом номере, он, как показалось Элизабет, увидев ее, крайне удивился. А может быть, даже и испугался.