— Ты стремишься меня запугать? Не выйдет, — голос Хедина был на удивление спокойным: когда речь не шла о благодарности, он знал, как вести себя, и угрозы молодого колдуна не смущали.
— Не стремлюсь, — глаза Харуна теплели, словно он на короткое время выдал себя настоящего. — Ты сильный чародей, но слишком увлекаешься, любуешься собой, во время боя это недопустимо. Я понимаю тебя, ибо этот порок свойственен и давнему народу. Мы слишком долго учились его преодолевать.
Харун сказал много, но еще больше молодой колдун прочитал меж словами, ведь давний не таился от него. По крайней мере, так казалось…
— Почему никто из давнего народа не пришел на зов Гайяра? Почему не откликнулись на наши голоса, когда мы с такой надеждой звали вас в Элигер? — с горечью спросил Хедин. — Если бы кто‑то из давнего народа тогда находился рядом с нами, все было бы иначе!
Харун отвел взгляд, и теперь вряд ли кто‑то из живущих на этом свете смог бы сказать наверняка, что у него на сердце.
— Мы не могли прийти. Никто из давнего народа. Тот, кто стоял рядом с Императором, когда ты присягал ему на верность, — могущественный и опасный враг. Он непобедим в поединках, но по — настоящему силен в создании коварных ловушек, в которые способен заманить кого угодно. Да, Хедин, все было бы иначе, если бы давний народ пришел на зов Гайяра.
Он медленно провел рукой по теплому дереву фальшборта, и чародей понял, что Харун очень любит корабли. «Диаманта», ощущая это, отвечает на искренние чувства взаимностью.
Но давний криво усмехнулся, и очарование исчезло. Ночь уходит, она была холодна и опасна, ведь никто не поручится, что утром их не ждет новая беда или замысловатая ловушка.
— Но мы на корабле с черными парусами. И ты… И я… И другие… Слуги Империи, пиратские капитаны и давний народ… У каждого из нас есть прошлое, частью которого можно гордиться, а часть стоит скрывать. Мы были непримиримыми врагами друг другу, но наш сегодняшний день пока общий. Это нас и объединяет на пиратском корабле, — он снова с насмешкой посмотрел на молодого колдуна. — Иди, Хедин, не стоит долго разговаривать с давними — мы любим околдовывать людей. Если ты подчинишься моей воле, будешь жалеть об этом до конца жизни.
Хедин почтительно склонил голову в знак согласия и благодарности за разговор, а потом оглянулся, почувствовав на себе чужой взгляд. На них с завистью смотрел Ричард. Чародею вспомнилось, что граф Элигерский сторонится давнего народа после приключения на острове, которое едва не погубило его.
— Я не выполнил твой приказ, не сохранил рисунок, — Хедин подошел к Ричарду.
— Правда? — улыбнулся тот в ответ. — Пойдем, узнаем, почему мы все этого не почувствовали.
Вдвоем они пришли на то место, где колдун углем начертил полукруг с лучами. Граф присел, держа фонарь, провел ладонью над досками, озарившимися рисунком, исчезающим почти сразу за тенью его руки.
— Вы омыли его чародейской кровью, придав небывалую силу, — немного удивленно объяснил бывший пиратский капитан. — Разрешение стало настоящим. Теперь этот корабль и есть позволение, необходимое, чтобы забирать жизнь имперских солдат, полностью отдавших зверю свои души. И каждый, ступивший на палубу, получит это разрешение на все времена.
К ним неслышно подошла Киш.
— Ричард, тебя зовут. Они ждут в каюте.
Граф поднялся, посмотрев на Хедина, отдал ему фонарь, полный золотого огня, и, грустно усмехнувшись, ушел. Хедин провожал колдуна взглядом: вероятно, для графа ничего хорошего этот разговор не предвещал.
Часть прошлого, которое стоит скрывать… Об этом откровенно сказал ему давний, а еще раньше намекнул капитан Ярош, предлагая насильно не раскрывать чужие тайны. Кроме детей и тех, кто не дрался с имперскими солдатами, у каждого на этом корабле есть свое темное и жестокое прошлое.
Почему‑то размышляя об этом, Хедин мысленно пожелал, чтобы Ричард поскорее вернулся из капитанской каюты.
Из тьмы выныривали звезды. Легкий ветерок вел пиратский корабль к берегу, где команда сможет починить мачту и подлатать паруса.
Феофан сидел на бочке, руки ему освободили. По приказу капитана министра никто не трогал, с ним даже не заговаривали. Когда лодка с солдатами и Асаной Санарин скрылась за горизонтом, Ярош молча перерезал веревку, которой Юран связал министра. Феофан видел среди пиратов Олега с Эсмин, видел Марен и графа Ричарда, а еще того кудрявого парня, которого должен был наказать за предательство и заговор против Императора и казнить на площади вместе с собственным учителем. А еще здесь было много детей, большинство из которых могли колдовать. Каких же разных людей позвал в путешествие корабль с черными парусами…
Его убьют, несомненно. Не сегодня, позже, когда пиратская команда придет в себя после боя и пожелает мести и развлечения. За поражения платят кровью, а за великие поражения большой кровью. Таких заложников не отпускают ни за какой выкуп, ведь они — символы этой бесконечной войны, как и сам корабль с черными парусами.
Хотя он может воспользоваться случаем и прыгнуть за борт, в темные воды, отдавшись на милость волн. Это не спасение, до любого берега очень далеко, и морская бездна станет могилой имперского министра. Возможно, это такое же снисхождение, как лодка для умирающего имперского капитана и горстки солдат, переживших бой, — не ждать смерти, а самому позвать ее для себя.
Феофан коснулся ноющей болью раны, рука немела и плохо двигалась. Нет, корабль идет медленно, а он далеко не отплывет. Отсутствие заложника быстро заметят, его выловят из воды и вернут, а тогда будет еще хуже. Развлекаться победители начали тогда, когда пиратский капитан освободил его руки.
Вот только неужели и дети на этом корабле будут радоваться его казни?..
К погруженному в размышления министру подошла Ласточка.
— У тебя кровь на руке, — таинственно сказала девочка, и в ее сложенных ладошках родилось изумрудное пламя.
Ноющая боль отпускала, министр пошевелил похолодевшими пальцами, чувствуя, как они теплеют. Ласточка дунула на огонь, гася изумрудное пламя.
Накрапывал мелкий дождик, его капли тоже были теплыми.
— Благодарю тебя, — сказал министр.
Ласточка рассмеялась и убежала, будто от его благодарности.
Детский смех эхом отозвался в сердце Феофана. Так смеялась его родная дочка, когда была в таком возрасте. А потом она выросла, незаметно превратившись в красивую девушку, внешне очень похожую на мать.
Он любил дочь, она была его единственным утешением, когда после очередной ссоры исчезла жена. Мария очень изменилась с тех пор, как он занял высокий пост, она хотела денег и развлечений, которые с каждым днем становились все более опасными, и одно оказалось последним.
А их дочь была спокойной и искренней, она любила ходить в храм, оставалась под его золотыми куполами на много часов, и часто возвращалась задумчивой и опечаленной, погруженной в себя настолько, что переставала замечать окружающий мир. Один раз она тоже не пришла домой, и даже министр не смог ее найти ни живой, ни мертвой…
Феофан вспомнил, как, подавленный исчезновением дочери и сломленный бесконечными правилами, соблюдения которых от него требовала должность, сам пошел в отстроенный из руин храм. В детстве мама водила его в церковь, и с хоров лилось пение, похожее на голоса ангелов, а под разрисованными куполами пахло ладаном.
В этой церкви смердело руганью, глупостью и подлостью, а дешевые свечи продавали из‑под полы. Новая церковь, где не услышишь теплого человеческого голоса и не увидишь живых глаз.
Министр помнил, как встал на колени перед алтарем, и фигура, одетая в белое, отпустила ему все прошлые и будущие грехи…