— Вашей маме надо отдохнуть, — спокойно сказал он.
Его слова несколько успокоили ее, она почувствовала, что, отпустив мать, она не навсегда оставляет ее в клинике. Пит разжала руку.
— До свидания, мама, — сказала она.
В сопровождении медсестры Беттина прошаркала внутрь здания, не проронив ни слова и не обернувшись. Когда Пит смотрела вслед удаляющейся матери, слезы выступили на глазах, вся выдержка, которую она всеми силами старалась сохранить, рухнула.
Люк Сэнфорд положил ей на плечи руку и повел в клинику.
— Вам было тоже тяжело, — сказал он. — Вам надо присесть.
В холле клиники она села. Потом посмотрела на двух братьев, которые не спешили уходить.
— Вы были так добры, но я не хочу окончательно испортить вам праздник. Пожалуйста, возвращайтесь в ресторан. Не беспокойтесь обо мне.
Но, когда она говорила, голос ее дрожал.
— Мы подождем, пока не придет доктор Хаффнер, — сказал Люк. Он взглянул на брата. — Хорошо, Робби?
— Конечно.
Гораздо лучше не оставаться одной.
— Благодарю вас. Вы были так терпеливы с ней — так успокоили ее в ресторане.
Он скромно пожал плечами.
— Все, что мне надо было сделать, это выслушать ее. Она сказала, что хочет есть. Я вычислил, если она будет знать, что еду у нее не отберут, она может послушаться.
— Никто из вас не говорит по-немецки?
Оба брата отрицательно покачали головами.
— Никогда не слышала, чтобы она говорила по-немецки, — объяснила Пит. — Меня интересует, что она сказала.
Из бокового коридора стремительно появился доктор Хаффнер, с шарфом на шее. Пит знала, что на территории клиники у него дом, в котором он жил с женой и младшим из троих сыновей. Несомненно, его вызвали, оторвав от праздничного семейного ужина.
Пит встала.
— Простите, доктор Хаффнер…
— Вы? Это я должен извиняться. Боже, если б я предполагал, что она не сможет справиться с этим. Но я никогда не представлял, какие у нее могут возникнуть ассоциации…
— Что вы имеете в виду? Какие ассоциации?
Он помедлил.
— Пройдемте в мой кабинет, мисс Д’Анджели. — Потом он посмотрел на братьев. — Извините нас, господа.
Когда Пит последовала за доктором, она один раз оглянулась на Люка Сэнфорда. У него было серьезное лицо, как в первый раз, когда она его увидела. Однако выражение, которое она когда-то восприняла как суровое и угрожающее, сейчас казалось только отражением его чувствительности, защитой от неизбежных жестокостей злого мира. Теперь она видела сочувствие и боль разделенной трагедии.
Глава 5
На сей раз в кабинете доктора Хаффнера ее не встретил пылающий камин. Небо за окном темнело, и комната выглядела так же уныло, как и будущее, которое вырисовывалось в голове Пит. Она задрожала, сев в кресло, не столько от холода, сколько от потрясения, и поплотнее укуталась в пальто.
Хаффнер сел напротив нее.
— Надеюсь, вы поймете, мисс Д’Анджели, что нельзя было предсказать такой срыв. Состояние вашей матери улучшалось, так мне казалось. Она воспринимала реальность, а не боролась против нее. Но в ее случае мы всегда должны быть готовы к тому, что ее сознание может опять погрузиться в кошмар, ассоциируя с тем, чего мы предвидеть не в состоянии.
— Что за ассоциации, доктор? Вы уже упоминали о них раньше.
— Думаю, церемония праздника имеет к этому какое-то отношение, — мрачно сказал доктор Хаффнер. — Я, кажется, несколько лет назад был в гостинице на День Благодарения, но правильно ли я запомнил, что еду вносили очень торжественно?
Пит озадаченно посмотрела на него и вкратце описала процессию — официантов в костюмах пилигримов, подносы и чаши на высоко поднятых руках.
— Но как это могло подействовать на мою мать?
— Пилигримы в черных одеждах строгого покроя могли трансформироваться в сознании вашей матери в форму эсэсовцев. А видя высоко поднятую еду, она могла вспомнить, как офицеры в концлагере наслаждались, мучая умирающих от голода заключенных, держа еду на недосягаемом расстоянии.
— Концлагерь? — переспросила Пит. Какой лагерь ее мать могла вспомнить?
Хаффнер молча посмотрел на нее.
— Мисс Д’Анджели, — проговорил он мягким, но мрачным тоном, указывающим на то, что он знает силу своих слов, — ваша мать провела год в Освенциме.
Пит покачала головой.
— Нет. Это невозможно. Я… я бы знала. Это упоминалось бы… когда-нибудь…
Голос Хаффнера стал еще мягче.
— Это правда, мисс Д’Анджели. Ужасная правда, которую ваша мать не хотела признавать.
— Мой дедушка мне все рассказал, — настаивала она. — Они жили на чердаке, скрывались всю войну. Это было причиной маминой болезни. Он сказал мне… — Она почувствовала, как реальность ускользает от нее. Дедушка? Неужели он мог лгать ей?
Нет. Легче поверить, что это заблуждение матери.
Потом ей вспомнился разговор с доктором Беттины в Йонкерсе. Он упоминал о том, что ее матери казалось, что она была в концлагере. Пит тогда спросила его, есть ли в этом хоть доля правды или это плод маминого воображения? Он ответил, что это исключено, и она вспомнила почему.
— У нее нет номера, — решительно сказала Пит. — У нее на руке нет номера. Это доказывает, что она там не была.
— Меня это тоже сначала сбило с толку. Я допускал, что она выдумывает истории о лагере, чтобы снять с себя вину за то, что избежала участи своей матери и многих других. Но чем больше она рассказывала о том, что произошло с ней, о деталях… и ужасе, тем труднее верилось, что она могла все это придумать. Слишком правдиво звучали ее рассказы, чтобы быть сумасшедшим бредом.
— Я кое-что проверил и выяснил, что некоторых узников Освенцима — самых красивых молоденьких девушек, тех, которые выглядели почти что как арийки, — отбирали прямо из вагонов, и они никогда не жили вместе с основной массой заключенных, и у этих девочек никогда не было номера. — Он посмотрел прямо на Пит. — Потому что группа офицеров, для которых эти девушки предназначались, не хотела, чтобы их клеймили.
Сердце у Пит упало, когда до нее стал доходить смысл его слов.
— Что они с ней сделали? — прошептала она.
— Вы уверены, что хотите это знать, мисс Д’Анджели?
Хотела ли она? Так много лет это было секретом. Но секрет еще глубже завел их семью во мрак. Как смогут они отыскать свой путь обратно к свету?
— Да, я хочу знать. Я должна знать.
Нетвердой, медленной походкой, словно слепая, Пит вышла из клиники. Вновь пошел снег, и она, закрыв глаза, подняла лицо навстречу хлопьям. Ей нужно было их слабое прикосновение, чтобы напомнить, что она проснулась, что ей не грезится кошмар ее матери.
Доктор Хаффнер попытался смягчить свой рассказ, чтобы он не был слишком ужасающим, но, в конце концов, это ему не очень удалось. Хотя он старался не давать волю своим собственным чувствам, когда передавал то, что слышал от Беттины, его лицо, глаза, меняющийся тембр голоса выдавали каждую каплю его сострадания и отвращения, печали и ярости.
Беттина не провела весь год в тайнике. За год до окончания войны какой-то предатель в их округе заметил, что покровитель Зееманов, кажется, постоянно покупает больше еды, чем необходимо, — не намного больше, но в военное время это не могло пройти незамеченным. Было вызвано гестапо, и тайник нашли. Джозефа отправили на принудительные работы, а Беттину в Освенцим.
Это само по себе означало смертный приговор. Но среди эсэсовских офицеров, наблюдавших за разгрузкой вагонов в тот день, когда прибыла Беттина, оказался капитан, которому она приглянулась. Это было обычным делом. Офицеры выбирали себе наиболее привлекательных женщин до того, как они будут измучены работой, голодом и болезнями, и некоторое время использовали их для своего удовольствия. Беттину сразу же отправили на квартиру капитана. Клеймо ей не поставили, потому что он хотел, чтобы она оставалась чистой во всем.