– Чего же хотел от вас мой брат? – спросил я.
– Вот я с ним и встретился, – невозмутимо продолжал Котман, – чтобы это выяснить. Но это оказалось не так-то просто сделать. Я пришел к выводу, что он не был со мной вполне откровенен. Ваш брат заявил, что он журналист, интересуется жизнью немецкой общины в Буэнос-Айресе и тем, как мы здесь оказались, как нам удалось смыть с себя позорное пятно нацизма… – Он отпил глоток кофе, двумя пальцами снял клок дерна с сапога. Поймал мой взгляд, но, казалось, смотрел сквозь меня. – Я счел своим долгом сообщить ему, что, по-моему, никакого нацистского пятна на нас нет, а посему и смывать нам нечего. Что Германия и Аргентина с давних пор поддерживали близкие отношения, а если и существует какое-то позорное пятно, которое необходимо смыть, то оно лежит только на латиноамериканцах за бесчеловечное обращение и преследования, которым они подвергали здесь всех немцев без разбору в конце тридцатых и начале сороковых годов. Такова жестокая правда тех лет, мистер Купер, факт довольно неприятный, и ваша страна пытается его игнорировать. На немцев в то время смотрели как на агентов Гитлера независимо от их личных убеждений. Достаточно было того, что ты – немец. Гитлер, видите ли, объявил, что, если в твоих жилах течет хотя бы четверть немецкой крови, ты уже истинный немец, нацист, и должен вести себя подобающим образом, то есть подняться с оружием в руках за дело фашизма, где бы ты ни жил. В тысяча девятьсот сорок втором году он утверждал, будто в Аргентине насчитывается триста тысяч немцев и каждый из них сочувствует национал-социализму. И самое удивительное – мир поверил ему. Он заявил, что в Южной Америке сформировалась структурная основа для создания нацистского государства в масштабе всего континента, дав повод распространению слухов, которые подхватила и нередко муссировала пресса. Даже «Пренса» здесь, в Буэнос-Айресе, частично проглотила эту ложь, и тогда началось: секретные аэродромы в Андах, сверхмощные радиостанции в джунглях, нацисты на высоких постах в различных правительствах. Дошло до того, что в Монтевидео, коль скоро ты немец, считалось, что тебе крупно повезло, если тебя не упрятали в тюрьму только из принципа.
В действительности же, – он отломил кусочек слоеного рогалика и обмакнул его в кофе, – существовала всего лишь горстка спесивых болванов, так называемых эсэсовцев и гестаповцев, которые шатались по кафе и орали во всю глотку, что они – немецкие агенты, и обсуждали в общих чертах всякие нелепости вроде захвата Панамского канала с секретных баз в Колумбии и объявления войны Соединенным Штатам. – Он усмехнулся с оттенком печали и проглотил размякший кусочек рогалика. – Можете себе вообразить? И такие законченные недоумки представляли собой нацистскую угрозу в Южной Америке. – Он покачал головой.
– Зачем же тогда вы приехали сюда, если знали, что это такое неблагонадежное место? – Я почувствовал себя увереннее, понимая, что он лжет или по крайней мере выставляет события в выгодном для себя свете.
– О да, мистер Купер, я несколько преувеличил опасность, хотя, впрочем, к Рождеству тысяча девятьсот сорок третьего года страсти в значительной степени улеглись. Аргентина все еще оставалась нейтральной, однако спустя три недели Соединенные Штаты потребовали, чтобы она отказалась от нейтралитета и вступила в войну на стороне союзников… причем оппозиция оказалась слабой. Аргентина поступила как ей было сказано, и народ в большинстве своем осознал, что нацистская угроза, если таковая вообще существовала, миновала.
Убедившись, что война проиграна, я решил покинуть Германию. Достаточно хорошо зная историю, я понимал, что меня вполне могут счесть за военного преступника в тот необычайно неустойчивый, непредсказуемый период всеобщего озлобления, который, как правило, следует за воцарением мира. А мне вовсе не хотелось разделить участь военных преступников. Как-то раз мне довелось, правда весьма косвенно, обсуждать этот вопрос с Круппом, но Крупп отнесся к такой перспективе крайне высокомерно. «Кто бы ни выиграл войну, – сказал он, – я буду им нужен… и не за решеткой, а на свободе». И что же, история дала свой ответ Круппу.
Ветер раскачивал верхушки деревьев, солнце просвечивало сквозь листву. Котман отпил кофе, подержал его некоторое время во рту, смакуя, потом проглотил.
– Таким образом, я стал обдумывать, как выехать, прихватив по возможности побольше денег. Последнее оказалось самым трудным, уверяю вас. Но я кое-что наскреб и исподволь навел некоторые справки. Вскоре меня вполне серьезно заинтересовал полковник Перон, с которым я познакомился за несколько лет до этого, когда он был военным атташе в Риме. – Котман достал из кармана дымчатые авиационные очки, надел их и посмотрел в сторону бассейна. Там плакал ребенок. Женщина постарше принялась утешать его. – Мать моей жены, – заметил Котман. – Она моложе меня, и все же, как ни странно, она моя теща. Жизнь, – продолжал он, – вещь крайне любопытная. – Он с удовольствием отщипнул еще кусочек слоеного рогалика. – Перон… Да, я действительно сообщил вашему брату кое-что, на мой взгляд, представляющее для него интерес. Возможно, для вас тоже, если вам не наскучила вся эта древняя история. Однажды я имел удовольствие встретиться с вашим дедом и вашим отцом… и, что довольно интересно, Перон тоже был там. – Котман замолчал, наблюдая за моей реакцией. – Для вас это сюрприз, мистер Купер?
– Вы хотите сказать, что мой дед и мой отец знали полковника Перона и вас? – Почувствовав, что бледнею, я глотнул кофе, чтобы прийти в себя, и попробовал улыбнуться. – Мир тесен.
– Знали… нет, это слишком сильно сказано. Они могли знать Перона, тут я не ручаюсь, но меня они не знали. Мы случайно встретились на приеме, и тогда-то фрау Геринг представила меня всем троим.
– Мой отец погиб в битве за Британию, – сказал я. – Он был военным летчиком. В нашей семье не все нацисты.
Он улыбнулся, кивнул. Я видел свое отражение в его дымчатых очках – сплюснутая крошечная физиономия.
– Судьба вашего отца мне хорошо известна, мистер Купер. На редкость храбрый человек, без всякого сомнения. Тем не менее особый интерес у меня вызывал ваш прославленный дед. Должен заметить, на вид он показался мне довольно строгим и сдержанным. Геринг то и дело хлопал его по спине и хохотал, но, судя по всему, ваш дед не разделял такую веселость и фамильярность Геринга. – Тонкие губы Котмана снова дрогнули в улыбке. – Помню, я даже подумал, что ваш дед скорее похож на прусского юнкера, чем на людей, которых обычно встречаешь на подобных сборищах. Но вот Перон по-настоящему заинтриговал меня. Он производил впечатление человека умного, энергичного. Ему тогда, по-видимому, было около сорока, и он показался мне, как бы это выразиться… хитрым, что ли, изворотливым. Потому-то в тысяча девятьсот сорок третьем году, учтя именно это его качество, эту его изворотливость, я и остановил на нем свой выбор. Я чувствовал, что он благожелательно относится к немцам, сообразителен и не отказывается от взяток. Вскоре после этого в мою жизнь вошел Мартин Сент-Джон – вот уж кто не подходит ни под одну категорию – и организовал переезд, оплату, и вот… – он вздохнул, – теперь я здесь.
– То есть вы не были нацистом, насколько я понимаю?
– О нет, боже упаси! – сказал он с легким удивлением, которое мгновенно исчезло. – Правда, я довольно сочувственно относился к их военным устремлениям и на первом этапе считал их людьми весьма компетентными. К тому же сначала все шло гладко, и я очень преуспел, а точнее говоря, значительно расширилась благодаря кое-каким преобразованиям фирма моего отца и, естественно, моя по праву наследования. Но постепенно война приобрела затяжной характер. Она начала казаться мне не таким уж хорошим делом, а наши вожди потеряли свой непререкаемый авторитет в моих глазах. – Теперь в его словах звучала ирония. – Внезапно у каждого из них оказалась довольно сомнительная репутация, и уже не оставалось сомнений, что войну они проиграют… Ну а я, знаете ли, не привык к подобным вещам. Потом мне стали доставлять вполне достоверные сведения о лагерях смерти… Такая неосмотрительность, такое нарушение всяких общечеловеческих норм, такая дикая злоба, недостойная взрослых людей… Я понял, что наступило время скрыться…