Инстинкт самосохранения сработал быстрее разума. Ладонь сама собой легла на рукоять пистолета и сжала его словно спасительную соломину. Смотрели вестерны, где стрелки выхватывают свои револьверы и стреляют друг в друга? Проделывают они это весьма искусно, ведь от этого зависит их жизнь. Я проделал это ещё искуснее, чем Клинт Иствуд. Палец как заведённый жал на курок, совсем позабыв, что предохранитель на замке, но сейчас это было не важно, главное чтобы было на что нажимать. Страх затуманил сознание…
Хорошо, что я так и не узнал, где находится предохранитель. Люди с мечами подошли ко мне, отняли пистолет и схватили за руки. Если бы я стрелял по настоящему, они бы меня точно в капусту порубили. Потом они схватили Шурика и Любашу, отвели подальше от алтаря и окружили нас плотным кольцом. Никому из нас даже в голову не пришло сделать хотя бы маленькую попытку к сопротивлению, ибо любая такая попытка была смерти подобна, а так мы хоть немного ещё могли пожить. Ах, как хороша жизнь!..
Жрец величаво прошествовал по дорожке к алтарю, как крыльями размахивая подолом своего одеяния. Лицо его кого-то сильно мне напомнило: густые с проседью волосы, окладистая борода, широкие крепкие ладони, которые лучше не пожимать, потому что они похожи на тиски… На кузнечные тиски…
— Андрей Фёдорович?! — невнятно пролепетал я.
Вы будете смеяться, но это действительно был Андрей Фёдорович, мой доброжелатель и друг семьи Любаши. Только сейчас он почему-то больше походил на служителя культа древней религии, чем на пенсионера. Можно сказать, он вообще не походил на пенсионера. Я лихорадочно принялся вспоминать: а не обидел ли я его чем-нибудь за время нашего короткого знакомства? Может ещё есть шанс умереть быстрой смертью, а не медленной…
— Здрасте, Андрей Фёдорович, — несмело поздоровался я и подобострастно склонил голову. — Как здоровьице?
Андрей Фёдорович, или как там его теперь, не обратил на меня ни малейшего внимания, поэтому я принялся разглядывать людей в доспехах, что окружали нас. Интересовали меня, конечно, не доспехи, а люди. Я мог поклясться чем угодно, что и их я тоже где-то видел, особенно того, с наглой рыжей мордой, который вроде бы как руководил этими древними ископаемыми. У меня мелькнула мысль, что это Антошка… но не далее, как совсем недавно, я оставил его связанным и бесчувственным на полу… Нет-нет, конечно же это не он.
Я отвернулся и стал молча ждать решения нашей участи. Андрей Фёдорович плеснул в светильники какой-то жидкости, отчего по храму разлился приятный аромат мёда и молока, а потом принялся творить над алтарём неопределённые движения руками и читать молитвы. Голос его звучал грозно и торжественно, но слов я понять не мог. Лишь минут пять спустя я сообразил, что говорит он не незнакомом мне языке. Кажется, на древнеславянском. Поговорив ещё какое-то время, Андрей Фёдорович наконец-то соизволил обратить внимание на нас грешных.
— Каждого, кто осмелиться проникнуть в храм, ждёт кара Всевышнего! Именем Дажьбога, да обрушаться на головы неразумных молнии небесные! Да превратят они их в пепел чёрный, и ветра развеют над землёй этот пепел в назидание отрекшимся от веры отцовой!..
У меня перед глазами действительно засверкали молнии и загрохотал гром. Наверное, мне это казалось, но казалось столь явственно, что я невольно зажмурился и вжал голову в плечи в ожидании неминуемого конца. Я даже почувствовал нестерпимое жжение небесного пламени, как вдруг дорогой моему сердцу голос Любаши окатил меня живительной прохладой родниковой воды.
— Папа! Кончай ломать комедию! Ты совсем запугал моих мальчиков!
Я открыл глаза.
— Папа?!
Очень трудно передать ту гамму чувств, которая разом нахлынула, я бы даже сказал — обрушилась — на моё истерзанное страхом сердце. Это не прохлада родниковой воды, и не холодный душ, который так часто описывают в книгах — это нечто особенное, к воде не имеющее никакого касательства. Однако дар речи ко мне вернулся.
— Кто папа?
— Он, — тыча пальцем в сторону Андрея Фёдоровича, ответила Любаша и как набедокурившая ученица прикусила губу.
— Ага, — кивнул я и посмотрел на неё. — А чей?
Дар речи ко мне вернулся, но способность соображать, похоже, запаздывала.
— Не придуривай! Конечно же мой!
Вот теперь до меня стало что-то доходить. Раз Любаша начала злиться, значит она говорит правду. Она всегда злиться, когда говорит правду.
— Это действительно так, молодой человек, — улыбнувшись, сказал Андрей Фёдорович. — Люба — моя дочь.
Я вспомнил фотографию возле книжной полки.