— Я про это слышал, мавляна… А про Мирзу Улугбека скажу, — старик закрыл глаза, помолчал, подумал, говорить ли, нет ли, — слабый он правитель, мавляна. Умный человек, ученый, мудрец, наверное все звезды пересчитал, говорят, будто все их тайны узнал… А зачем в последние годы войны затеял? Чего не поделил, с кем? Войны да походы истерзали дехкан, мавляна, эмиры последнюю рубашку готовы содрать с бедняка — для побед государства, для славы его, так говорят. И ремесленникам несладко. Неужели мудрый султан не знает, что творят от его имени эмиры?
Прав Уста, тяжело дехканину, тяжело ремесленнику. Но тяжело от войны нынешней и самому султану. Большая беда пала на его голову. Это хотел объяснить кузнецу Али Кушчи, но Каландар опередил его:
— Отец, что толку спорить, знает или не знает Мирза Улугбек про своих эмиров. Мы же о сокровищах сейчас беспокоимся. — Каландар бросил взгляд на Али Кушчи. — Жемчужины знания в опасности.
— Истинно так, отец, — подтвердил Али Кушчи.
— Ну, что же, — старик вновь положил руку на плечо Каландара. — Сколько, говорил ты, сундуков нужно?
— Штук двадцать или около того, уста, — предупредительно подсказал мавляна.
— К какому сроку?
— Чем скорее, тем лучше. — Каландар кивнул на хурджун. — Там золото, сколько надо будет, столько и возьмете, отец.
Старик недовольно нахмурился. Золото, золото! Будто из-за золота он берет заказ. Торопится очень этот дервиш.
— Зайди через два дня после захода солнца, — сказал он Каландару. — Поглядим, как и что получится. А это закопай!
— Там золото, драгоценности, отец!
— Вот и закопай, говорю… Ну, хоть там закопай, — старик показал на пещеру-кладовую. — Или где хочешь. И не напоминай мне о нем. Мне что железо, что золото.
Каландар вырыл яму глубиной до колен, положил в нее хурджун, закопал, а сверху завалил разной хозяйственной утварью.
Словно гора с плеч свалилась — такое чувство облегчения испытывал Али Кушчи, когда вышел из пещерного жилища Уста Тимура. Они проговорили долго; оказывается, близился рассвет, о чем судить можно было и по бледности звезд на небе — ветер разогнал облака, — и по звукам, что раздавались в кишлаке, — петушиным крикам, собачьему лаю, рыданию ослов, — звукам наступающего утра.
Возвращались Али Кушчи и Каландар тем же путем, что и пришли, и с прежними предосторожностями. Не напрасными, потому что, когда они почти уже дошли до обсерватории, Каландар вдруг резко остановился, повернулся к мавляне и толкнул его в тень чинары.
Кто-то бродил вдоль оврага, бормоча:
— О аллах, о всемогущий…
Каландар, намеренно громко ступая, вышел вперед.
— Эй, Шакал! Что ты тут делаешь, кого вынюхиваешь?
Дервиш что-то невнятное пробормотал в ответ.
— Запомни, Шакал, если ты шакал, то я — тигр. Будешь за мной следить, вырву твой косой глаз и заставлю тебя же его проглотить. Понял меня?
Каландар подождал, пока дервиш, чуть прихрамывая, отойдет подальше. Вернулся под чинару.
— Осторожность и осторожность, мавляна. Святой шейх ставит соглядатая за соглядатаем следить…
10
Уже два дня в одной из угловых комнат Кок-сарая терзается размышлениями Мирза Улугбек. Выходить отсюда ему запрещено.
Чуть ли не полвека проведя в Кок-сарае, Улугбек и не подозревал о существовании этой комнаты — холодной и сумрачной. Свет падал сюда из узкой щели сверху прямым, нерассеи-вающимся лучом. Холодное дыхание стен чуть задерживали ковры. Узнику — хотя его так не называли — дана была пара одеял. Кормить кормили хорошо: на столике вон они, шашлык остывший, хлеб, фрукты, в изящной фарфоровой чаше вино. Не те, кто посадил его сюда, повинны в том, что Улугбек голоден, тому причиной подозрительность самого повелителя… бывшего повелителя. Он так и не притронулся к пище, за двое суток пил только воду, сделал пару глотков — и все.
От голода и бессонницы мысли, конечно, путаются. И остается одно — лежать на одеяле посреди комнаты да смотреть на отверстие в потолке.
Чего только не передумал Улугбек, лежа на этом тюремном одеяле. Вся жизнь прошла перед ним — от счастливых лет детства до нынешнего безысходного положения, близкого, видно, к концу, к смерти. Ведь и на убийство может решиться его сын, престололюбивый и жестокосердый.
Вот ему, Улугбеку, уже за пятьдесят, из них почти сорок лет был он первым человеком в государстве, правителем, но спроси-ка его, что такое счастье, в чем оно и какую отраду узнал он, придя в сей бренный мир, спроси, и не ответит мудрец и ученый, султан и поэт Улугбек. Жизнь венценосцев похожа на дворцы, построенные по их повелению: издали переливаются теплыми красками, горят на солнце, ослепляя людей, а внутри — вроде этой комнаты — холод, мрак, сырость. И безлюдье.