Нет, нет, это только почудилось!
«О создатель, милостивый и всемогущий! Прикрой раба своего крылом защиты!..»
Абдул-Латиф отпрянул от трона, постоял минуту посреди комнаты, слушая тишину. Преодолел оцепенение. На цыпочках, боясь темных теней в углах, прошелся вдоль стен, в каждой нише зажигая свечу. Помещение ожило, нежные орнаменты вспыхнули голубым и желтым.
Никого, нет никого!
Опять подошел шах-заде к трону, обессиленно уронил тело на сиденье, обхватил руками голову.
Что с ним такое? Почему сердце бьется, как птица в жестких силках?
Чего, чего он боится? Он же всех победил, все препятствия преодолел, он же теперь повелитель Мавераннахра, единственный, единственный! Всевышний явил ему — ему! — свою шедрость, свою милость, подвел его к вратам счастья!
Может, напугала весть, поступившая от Султана Джандара? Но ведь никто другой не ждал этой вести столь нетерпеливо и вожделенно — он, Абдул-Латиф, ждал ее, он! Ах, как он ее ждал! Всякий раз вскакивал, держа руку на груди, словно не давая сердцу выскочить, всякий раз, когда сарайбон — дворецкий появлялся с сообщением, что кто-то прибыл. Все ждал от дворецкого слов: «Эмир Джандар!» И раздражался, слыша другое имя. Уже за полночь было, когда в залу ввалился сам Султан Джандар с темным шерстяным хурджуном на загорбке. Зацепился эмир кривой саблей за дверь, тихо выругался, а войдя, отвесил неловкий поклон, не снимая мешка с плёч.
Сердце так и рвалось из груди шах-заде, когда он одеревенело прошептал:
— Говори!
Султан Джандар выпрямился, втянул живот, поднял голову. Ребром ладони провел по горлу.
— Голова отсечена от тела, повелитель.
Весь в холодном поту, шах-заде спросил:
— Где? — Он хотел спросить, где произошло убийство. Султан Джандар понял иначе, сбросил на пол — со стуком! — ношу, развязал веревку, начал копаться в мешке руками.
«Нет, нет не показывай, не надо!» — беззвучно, взглядом приказал шах-заде. Эмир усмехнулся, снова выпрямился, резко, почти грубо осведомился:
— Где хоронить будем?
Долго ждал злой вести шах-заде, а о месте захоронения и не подумал.
— В Гур-Эмире?
Шах-заде смятенно покачал головой: ну уж нет, только не там!
— Хвала вам, повелитель! — загромыхал Султан Джандар. — Мы погрешили бы против веры, коль нечестивца положить в гробницу победоносного воителя. Предлагаю закопать его тело в его же крамольном гнезде — в медресе!
Шах-заде нетерпеливо махнул рукой:
— Делай как знаешь, только… побыстрей! И чтоб ни одна живая душа не узнала, ни одна!
Эмир, все так же неприятно улыбаясь, попятился к выходу, поволок хурджун за собой.
— Не беспокойтесь, заступник трона, все будет как надо… Люди умные говорят: хоть и видел, лучше сделать вид, что не видел…
Шах-заде помнит, что сразу же после ухода эмира он успокоенно произнес:
— Ну, слава аллаху, — и тут же заснул.
Успокоенно?
Как можно быть спокойным здесь, в этом сумрачном дворце? Вот снова что-то — или кто-то — за спиной!
Шах-заде молнией сорвался с сиденья, резко повернулся к занавесям за троном. Шевелится, вправду шевелится!
Он стремительно выхватил из ножен саблю, прыгнул вперед, не сводя одичавших глаз с шевелящейся ткани, рубанул по ней. Сабля задела замок потайной двери, звякнула приглушенно. Кусок занавеси упал на пол, приоткрыв железный лист, один из тех, которыми обита была дверца, уводящая в подземелье.
Никого… Никого нет, слава аллаху! Ему померещилось!
Абдул-Латиф вытер пот со лба и щек.
«Да что это со мной?.. В чем я виноват, если убит нечестивый султан, по несчастью, по насмешке судьбы называемый родителем моим? И не я, не я убил его! Саид Аббас, которого сам же отец и сделал врагом себе…»
И кто велел ему выступать против веры истинной, против могущественных улемов, столпов веры, против сеидов[60], потомков пророка?.. Гнева всевышнего не убоялся, вознамерился постичь тайны вселенной, а она — престол аллаха, и недаром всевышний не дал нам права на постижение этих тайн… Вот потому и покарал!
А уж о нем, сыне-то своем, разве заботился покойный султан? Благословенный родитель? Нет, черствый, черствый чужак — так будет правильней! Ни разу не погладил в детстве, ни разу не прижал мальчика к груди своей, не помнит, не помнит Абдул-Латиф, чтобы к нему обратились со словами: «Сын мой!» Всю любовь, всю ласку свою — другому, Абдул-Ази-зу! Того-то любил и нежил. А Абдул-Латифа отдал на воспитание бабке, Гаухаршод-бегим. Властная эта женщина, даром что красоты неописуемой, невзлюбила Абдул-Латифа. Всегда холодно улыбалась ему тонкими своими губами. Из всех внуков один у нее был любимчик — толстый увалень Алауд-давля, сынок Мирзы Байсункура, вот его она и ласкала, одаривала, ему была советчицей, доброй феей. А он, Абдул-Латиф, и здесь, в Самарканде, и там, в Герате, в громадном пышном дворце деда Шахруха чувствовал, что никому не нужен, никому не приятен. Так, сирота злосчастный. Обида на родных и неприязнь к ним — с детских лет!