– Какие ребята?
– Да те, что обещали летать научить! Сам попробовал зимой – взлетать взлетаю, а сесть не могу. Чуть крыло не сломал, стойку вон погнул слегка.
– Сколько же стоит такая игрушка? – спросил Русинов.
– А! – отмахнулся тот. – Две с половиной тысячи зелеными, недорого. Машина нынче дороже. Мою машину видел?
– Нет!
– Внизу там, во дворе, стоит, – пасечник постучал сапогом по полу, – «патруль-ниссан» называется…
– «Патрол-ниссан»?
– Или так как-то, – отмахнулся он и засмеялся счастливо. – Знаешь, сколько отдал? Тридцать пять! И тысячу, чтоб ко мне сюда пригнали. Во как!
– Ну?!
– Да, рыбачок! Зато теперь красота!
– Ты, Петр Григорьевич, миллионер! – похвалил Русинов без всякого умысла. – Богато живешь!
– Если ограбить собрался, так предупреждаю: ничего не получится, – весело предупредил он. – Пробовали уже…
– Бог с тобой, Петр Григорьевич! – смутился Русинов. – Я не грабитель.
– А что ты там у забора мараковал? – вдруг с хитринкой спросил пчеловод. – Что за хреновину проверял?
– У забора?
– Ну, у забора. Пока я в бане был.
– А! Удочку делал! – будто бы вспомнил Русинов.
– Интересная удочка…
– Я тебе потом покажу, – пообещал Русинов. – На крупную рыбу. Новейшее изобретение. Запатентовано в семидесяти странах мира. Магнитная.
– А наживка какая?
– Грецкие орехи.
Петр Григорьевич пожевал губами, пощурился, ломая мохнатые брови, и рассмеялся:
– Да! Чудес на свете много навыдумывали! Вот, например, самолет. Железяка, а летает!
– Зачем тебе самолет? – не скрывая удивления, спросил Русинов.
– Как зачем? Зимой за хлебом летать! – Он приобнял гостя и повлек к двери избы. – Пошли, ухи похлебаешь. Из хариуса! Час туда, час назад, и я на неделю с хлебом. Свой-то я не пеку, лень.
Изба Петра Григорьевича представляла собой музей или выставку декоративного и прикладного творчества. Этот человек, словно истосковавшись смертельной тоской по работе, неутомимо выстругивал, вырезал, вытачивал что-то: помещение было уставлено деревянными скульптурами и столбами самой невероятной конфигурации и формы. На стенах висели какие-то странные маски-коряги анфас и в профиль. Из корней он вырезал кроны деревьев, а из витых, скрученных в спирали колец или вообще клубков он делал причудливых змей. Больше всего притягивали внимание и возбуждали воображение столбы, лес столбов! В каждом умещались все стили – от классики до модерна. Петр Григорьевич словно задался целью разрушить всякую школу и форму, лишить их внутренней гармонии, симметрии и смысла, наполнив динамикой и стихией. Он творил во имя творчества, создавал во имя удовлетворения своего порыва. Однако странным образом в этом нагромождении и хаосе возникала какая-то особенная, стихийная сила гармонии, никогда не виданной и будоражащей воображение. Его творчество не укладывалось ни в какие каноны, но оно было каким-то древним, словно из сказки либо сна-откровения. Посредине избы стоял незаконченный столбик, который словно вырастал из двухметрового бревна и кучи щепок. Из всех инструментов у него было полуразбитое долото, топор без топорища и молоток.
Петр Григорьевич усадил гостя за стол, где дымилась в миске золотистая уха. На белой скатерти все приборы и причиндалы были деревянные, сделанные с любовью и старанием. Сам же встал к столбу и уже застучал, брызгая щепой.
Над деревянной кроватью во всю стену висел настоящий шедевр: ковер из огромной растянутой и выделанной бычьей шкуры. На золотистой коже тончайшими сыромятными ремешками был вышит осенний уральский пейзаж. Русинов специально подошел поближе, чтобы посмотреть, не написан ли он маслом. Нет! Он был выполнен шитьем, с поразительным вкусом и чувством материала.
А Петр Григорьевич между тем стучал молотком и балагурил. Он как бы пропускал мимо интерес и удивление Русинова, а может быть, привык к этому.
– Ты пока перекуси. Уха – легкая пища. А потом мы с тобой накроем стол и посидим как следует. Я тебя медовушкой угощу. Такой ты сроду не пивал. И мы с тобой поговорим всласть. Я хоть и один живу, а без людей не могу. Вот скоро опять ребята наедут!
– Какие ребята? – между делом спросил Русинов, хлебая уху.
– А всякие! Их сюда медом тянет! – засмеялся. – Рыбаки, туристы, скалолазы. И тарелочники опять приедут!
– Тарелочники?
– Ага! Они в горах неопознанные объекты опознают! Тут у нас их много всяких летает, – с удовольствием объяснил пчеловод. – Обещали и меня научить летать, я уж и взлетно-посадочную площадку подготовил. Аэродром! И эти приедут, снеговики. Которые снежного человека караулят. В прошлом году так сфотографировали даже. Здоровый мужик, метра три будет, волосатый, а на лицо – дитя дитем.
– И снежный человек у вас есть? – полушутя спросил Русинов.
– А! Кого тут только нет! – отмахнулся ваятель. – Всякой твари по паре. Ноев ковчег, да и все! Место такое! Ты вот говоришь, миллионер я… А я ведь копейки не зарабатываю, пчелы кормят. Они же у меня видел какого размера?
– Не видел…
– Посмотри!.. Они же – во! В полпальца, как шершни, – показал Петр Григорьевич. – Их ни ветер, ни мороз не берет. Кругом пчела квелая, болезненная, а у меня – хоть бы что. Сколько она за раз меда тащит? А-а!.. В пять раз больше, чем простая. Если бы я стал мед сливать в свою речку – до Камы бы воду подсластил! Пей – не хочу!
Через час пчеловод повел его в баню – крепкую, из толстенных бревен. Берендеевский теремок, а не баня!
– Сам рубил? – спросил Русинов.
– А то!.. Заходи!
В бане стоял огненный зной, огромная каменка исходила жаром. Русинов париться любил и в бане толк знал. Сели на полок потеть, Петр Григорьевич не унимался с рассказами. Видимо, он был выдумщик, фантазер и умопомрачительный романтик; все это чудесным образом уживалось в нем с практичностью, мастеровитостью и рассудительностью. Он и в бане-то без работы сидеть не мог – перевязал потуже распаренный веник, спохватившись, вычистил, выскоблил и отмыл широченную лавку, и так чистую, желтую, словно покрытую воском.
– А ты родом-то отсюда? – спросил Русинов.
– Родом? Нет! – засмеялся он. – Я из-за хребта родом, из Красноярского края. Здесь только двенадцатый год. Пришел на это место, упал в траву и сразу решил – буду здесь жить. Сколько времени потерял зря! В Казахстане пятнадцать лет ни за что ни про что. Поездил я по земле, да… За двадцать лет актерской жизни сменил двадцать театров!
– Ты что же, Петр Григорьевич, актер, что ли? – удивился Русинов.
– Был актер, – вздохнул он. – В кино снимался… Не видел меня в кино? «Дубровский», «Железный мост», «На семи ветрах»?
– Нет, – смутился Русинов, стараясь припомнить, видел ли такие фильмы, не вспомнил…
– И хорошо, что нет, – обрадовался Петр Григорьевич. – А то меня узнают, а мне так стыдно становится. Чем я занимался? Эх!..
Они парились с остервенением, лихостью и заводным азартом. Жар перехватывал дыхание – он говорил; ледяная вода в реке останавливала сердце – он говорил! Из сказочника-простачка он превращался в философа, тонкого знатока психологии, творческой природы человека. А после бани и богатого стола с медовухой Петр Григорьевич вдруг принес гитару и запел песни собственного сочинения.
– Хочешь, про твою Москву спою? – вдруг спросил он. – Зимой в Москву ездил и сочинил потом.
У Русинова надолго застряла строчка из этой песни – «Ну что с тобой, сударыня Москва?»…
Наутро он проснулся от разговоров за окном: Петр Григорьевич опохмелял шофера лесовоза. За один неполный день этот пчеловод, актер и философ окончательно его покорил, однако на трезвую голову Русинов вспомнил, что не отдыхать сюда приехал, не рассказы слушать и наслаждаться общением. Надо было работать – определить границы площади «перекрестка», отыскать ее центр и таким образом определить очертания древнего арийского города. По предположению Русинова, кольцевой город не мог выходить за обережный круг размагниченного пространства. Возможно, за его пределы изгонялись нарушители закона, изгои, и отсюда произошла традиция выселок, когда из общины убирали пьяниц, дебоширов и бездельников.
Лишь после рекогносцировки местности можно было начинать раскопки, чтобы подсечь похороненный под мореной культурный слой. Если выводы не подтвердятся, придется уезжать из этого благодатного места, искать дорогу к истокам Печоры: следующий мощный «перекресток» был в том районе. И так до осени, до встречи Инги Чурбановой и Данилы-мастера.