Авега имел очень острое зрение, однако у него было заболевание суставов, отложение солей!
Русинов мгновенно потерял аппетит. Через силу он похлебал борща, присолив его, выпил холодного чая – некогда самовар греть! – и пошел к бане. Привезти сюда слепого человека мог лишь шофер лесовоза – другой машины за весь день не было на дороге, а сам он прийти сюда не мог. Откуда же его привезли?
Петр Григорьевич хлопотал возле пустого чана – смывал остатки отвара чистой водой. Топчан, который устанавливался на дне чана, сушился у стены бани. Самого больного нигде не было видно.
– Ну что, ушел несолоно хлебавши? – засмеялся пчеловод. – Забыл предупредить, что нынче у нас обед несоленый, диетический.
– Ничего! – отмахнулся Русинов, делая вид сытого человека. – Я и диетический умял…
Он поставил кружку на лавочку и взял бутыль с водой.
– Черпай вон из ведра, – посоветовал Петр Григорьевич. – Ты эту воду пить не станешь.
– А что?
– Дистиллированная! Тоже диетическая.
Русинов напился из ведра, присел, с удовольствием вытянув ноги.
– Может, помощь нужна? – спросил он. – Я врач, так что не стесняйся, говори.
– Чем ему поможешь? – вздохнул Петр Григорьевич. – Сорок лет соль рубил, просолен вон – в чану вода аж горькая после него.
– Шахтер?
– Да… Тут у всех одна болезнь. Соляные копи кругом, солеварни… Вот и грызет суставы. Как поход твой? Посмотрел?
– А что с глазами-то? – будто между прочим спросил Русинов.
– Вроде катаракта, сказал… Ослеп… Красивые у нас места!
Он отвечал неохотно: чувствовалось, пытается уйти от подобных разговоров, и Русинов подыграл ему:
– Места – слов нет! Хоть оставайся и живи.
Слепой скорее всего был в бане – деваться тут больше некуда, однако Русинов никак не мог найти причины, чтобы войти туда либо, напротив, выманить его на улицу.
– Пожалуй, я палатку сегодня поставлю, – сказал он. – Вон там, на горке.
– Что так? – озабоченно спросил пчеловод. – В избе-то лучше.
– Жарко, – признался Русинов. – Да и печь сегодня натоплена… Мне в палатке привычнее, свежий воздух…
– Ну, смотри, – сдержанно проронил Петр Григорьевич. – Жар костей не ломит…
– Да и больной же у тебя, – добавил Русинов. – Неловко место занимать.
– Больному место найдем, – неопределенно заметил пчеловод. – А ты иди под крышу. Вдруг ночью дождь или что…
– Мне дождь – не помеха! – засмеялся Русинов. – Ты посмотри на мою палатку!
Он понял, что путает какие-то планы пчеловода, и тем более решил спать на свежем воздухе: надо прояснить обстановку, узнать, что за «пермяк» поселился на пасеке. Палатка у него действительно была надежная – с надувным полом и крышей из прорезиненной ткани. Зато стенки в летнем варианте – легкие, сетчатые. Он установил ее на взгорке, чуть выше избы, откуда хорошо просматривались баня и речка, перегнал туда же машину и расположился на ночлег. Было уже темно, а пчеловод все еще хлопотал по хозяйству – подтапливал баню, относил туда белье, потом ловил пчел возле летков и, похоже, пользовал «пермяка» ядом. Угомонился лишь к полуночи, оставив больного в бане. Две лайки, мирные и лохматые, тоже побегали по косогорам и спрятались в подклете. Русинов вставил в прибор ночного видения свежий аккумулятор и тихо выбрался из палатки. Ночь была светлая, но лес и густой подлесок чернили землю. На чистых луговинах скрипели коростели, в прибрежных кустах бесконечно пели птицы, голоса которых было не различить в хоре, и где-то далеко, в молодых сосняках, трещал одинокий козодой. Трава была еще горячей, а в воздухе остро и повсеместно пахло нектаром. Окольным путем Русинов приблизился к бане и затаился возле берега. Внизу журчала вода, и позванивали редкие комары над ухом.
Русинов сидел возле бани уже около часа, когда неожиданно заметил Петра Григорьевича. Он неслышно вышел из дома и шел к его палатке: наблюдать за ним можно было и без прибора – на взгорке хватало света. Вот остановился возле машины, потом склонился к сетчатой стенке палатки и долго слушал, затем распахнул вход… Не прост был старый киноактер и философ! Прежде чем сделать какое-то свое дело, проверил, где гость. А гостя нет! Потому и не хотел отпускать из избы… Русинов неслышно отошел в темноту кустов и затаился, потому что Петр Григорьевич направился к бане. Остановился у чана, огляделся, негромко посвистел и снова прислушался. На свист прибежали собаки, завертелись у ног, а одна вдруг насторожилась, обернувшись к кустам, под которыми сидел Русинов. Пчеловод погладил ее, приласкал, пробормотал что-то и сунулся в баню.
– Ну, жив, пермяк – солены уши? – громко спросил он. В ответ послышался тихий, неразборчивый голос. Лайка подбежала к Русинову и заластилась – эти собаки, похоже, любили всех встречных-поперечных, лишь бы был человек.
– Потерпи, брат, потерпи, – доносился голос пчеловода. – Через недельку полегчает…
Скоро он свистнул собак и направился к дому. По пути как бы мимоходом сдернул с веревки большое махровое полотенце, что вечером повесил сушить, однако, взойдя на крыльцо, бросил его на перила. Стукнула дверь, и все смолкло. Можно было выходить из укрытия, ничего интересного уже не будет. Смущало лишь это его последнее действие с полотенцем. Зачем снимать с веревки, если оно наверняка не просохло? Вроде бы мелочь, случайность, но что-то в этом было. Русинов осторожно прокрался к крыльцу и пощупал полотенце – мокрое! Хозяйственный пчеловод совершил очень не хозяйственный поступок, и требовалось немедленно это исправить. Русинов аккуратно развесил его на веревку, точно туда, где оно висело, затем отнес прибор в палатку и вернулся в дом. На цыпочках он вошел в избу, почесываясь, стянул куртку.
– Что, рыбачок, заели? – из темноты спросил пчеловод.
– Ну вот, разбудил, – пожалел Русинов. – Заели – не то слово. Дыра у меня там в углу! Комаров налетело!..
– Я тебе говорил! – назидательно сказал Петр Григорьевич. – Давай ложись, романтик…
Русинов лег в постель, блаженно вздохнул, проговорил, засыпая:
– Сейчас бродил вдоль речки… Птицы поют! И правда, век бы жил.
В избе было душновато, хотя от окон сквозь марлю тихо струился насыщенный запахом нектара воздух. Петр Григорьевич спал за перегородкой, и его дыхание умиротворяло, навевало сон. Русинов встряхивал головой, драл глаза и задерживал дыхание, чтобы отогнать дрему. Прошел час, кажется, на улице начинало светлеть, и темные столбы, маски на стенах словно оживали. Причудливая резьба в сумраке отчего-то наполнялась таинственным смыслом, и эти столбы напоминали живых существ: возникало полное ощущение, что они шевелятся, двигаются по избе, меняясь местами. А когда и вовсе пошли хороводом, Русинов понял, что засыпает, и до боли прикусил палец.
Петр Григорьевич торопливо надевал сапоги. Видно было, что растерян, захвачен врасплох и перед этим крепко спал. Он лишь мельком заглянул за перегородку и на цыпочках вышел из избы. Когда отворилась наружная дверь, Русинов вскочил, бросился сначала к окну: за хребтом уже светило солнце, но здесь, на западном склоне, было еще сумеречно. Пчеловод сбежал с крыльца и заспешил к бане. И вдруг остановился возле бельевых веревок, сдернул полотенце, скомкал и швырнул его в траву! Все-таки это был сигнал! Но кому?
Русинов перебежал к другому окну и четко различил человека, стоящего на тропинке между избой и баней. Вот они встретились, пожали друг другу руки, и сразу же началось какое-то объяснение: похоже, хозяин пасеки оправдывался перед ночным гостем, показывал на бельевые веревки, на избу. Тот же говорил ему мало и резко – услышать бы что! На какой-то миг он обернулся в сторону окон, и Русинов рассмотрел бородатое, темное в сумерках лицо. Эх, чуть бы побольше света!.. Гость прервал разговор и решительно двинулся к реке. Петр Григорьевич виновато последовал за ним и на ходу все что-то говорил, размахивая руками. Едва они скрылись в бане, как Русинов выбежал во двор и через ворота завозни вышел на улицу. Огибая огороженную пасеку, он добрался до речки и оттуда, берегом, пробрался к бане. Пчеловод с гостем находились там, доносился их приглушенный говор, но не разобрать ни слова! К окну же подходить опасно: будучи застигнутым тут, никак не объяснишь своего появления и на комаров не свалишь…