Конечности не только снабжены мощной мускулатурой, совершенно непропорциональной размерам зверька, но и управляются полуавтоматическим нервным регулятором, так что ни сон, ни смерть не в силах ослабить их хватку. Именно таким образом ангвантибо может спать, удерживаясь одними лапками. Это объясняет, почему Бен и Басси принесли только ползверька, и является источником широко распространенной легенды о потто.
Рассказывают, что случалось убивать мартышек, на затылке которых обнаруживали высохшие и мумифицированные кисти рук и остатки передних конечностей потто. Обычное объяснение такое: если потто в кого-нибудь вцепился, то уж нипочем не отцепится. Если обезьяне удается убить неотвязного злодея, раздавив его о дерево или как-нибудь иначе, ужасные маленькие цепкие ручонки не ослабляют мертвой хватки, и даже после того, как тело сгниет и рассыплется, они остаются жутким свидетельством характера своего прежнего обладателя. Но это не очень-то убедительное объяснение. Во-первых, потто не нападает на обезьян — он чересчур неуклюж, даже для того, чтобы поймать мартышку, с которой нос к носу столкнется ночью; во-вторых, я лично убедился, что, как только определенные связки в предплечье перерезаны, его крепкая хватка, которая и вправду сохраняется после смерти, разжимается, как и у любого другого животного.
А вот хватка ангвантибо — нечто совсем иное, и я не нашел ничего подобного ни в научной, ни в популярной литературе. Как и у потто, большие пальцы на руках и на ногах у него непропорционально велики и направлены прямо назад, то есть противопоставлены всем остальным пальцам. Вдобавок у обоих животных указательные пальцы настолько редуцированы, что у потто от них остался только небольшой круглый бугорок, а у ангвантибо — дополнительная подушечка на ладошке. Запястья и лодыжки вывернуты и располагаются под прямым углом к голени и предплечью. Но на этом сходство кончается.
Пальцы у ангвантибо намного короче, чем у потто, а бедренный сустав имеет более свободную конструкцию, причем бедренная кость кончается выпуклой шарообразной головкой, которая может совершенно свободно вращаться в чашечке тазобедренного сустава. Поэтому зверек может идти вперед по нижней стороне сука, а если ему вздумается дать задний ход, он может пройти обратно по собственной груди и животу, так что голова появляется между задними лапками, а нос направлен к земле. Затем он хватается передними лапками за сук, заведя их за голову, и шествует дальше, пока тело, поворачивающееся вокруг тазобедренных суставов, не развернется на 180 градусов. После этого трюка задние ноги по очереди освобождаются, отлетая, словно пружины, и снова зацепляются за дерево, как только животное повернется вниз спиной при помощи передних лапок. Этот чрезвычайно редкий трюк выглядит просто противоестественно.
Конечности у ангвантибо мускулистые, но довольно стройные, а кисти и ступни необыкновенно сильны. Мы обнаружили, что, подобно лапкам хамелеона, они практически лишены чувствительности, пока ладонь или подошва ноги не контактирует с предметом, который предстоит схватить. Животное не могло схватить коробку спичек, потому что, хотя все пальцы, кроме большого, охватывали ее с одной стороны, а большой палец — с другой, на ладонь ничто не давило. А между большим пальцем и остальными расположены две большие мясистые подушечки, которые расходятся, как только прикасаются к ветке, и обеспечивают крепкую хватку. Удивительнее всего то, что, как бы вы ни трогали руки ниже локтя или ноги ниже колена — можно даже воткнуть в них булавку, спящее в подвешенном состоянии животное не проснется.
Похоже на то, что конечности фиксируются и все нервные импульсы блокируются, когда животное засыпает.
Ангвантибо — животное плотоядное, причем в значительной степени. В неволе оно предпочитает мелко нарубленное птичье мясо любому другому, но в природе, должно быть, вносит разнообразие в свой рацион, поедая плоды и листья, потому что может очень долго питаться и кашицей из бананов. Каждый вечер, сразу же после захода солнца, зверек принимался тщательно расчесывать свою шерстку передними нижними зубами, вначале вылизав всю шкурку длинным шершавым язычком. Покончив с туалетом, он начинал куда-нибудь карабкаться с тоненькими хныкающими причитаниями и гортанными криками.
Однажды Деле примчался в величайшем возбуждении и в самый неподходящий момент. Я только что всадил острый скальпель в свой собственный большой палец и метался, ругая себя на чем свет стоит, а тут еще йод куда-то запропастился. Вдруг показалась физиономия Деле. Он, как назло, принялся самым идиотским образом утверждать, что видел двух спавших на дереве папайи галаго (это название весь наш местный персонал перенял, разумеется, у нас).
Я был убежден, что это просто очередная попытка Деле отдалить неумолимо приближающийся день, когда я отыщу какой-нибудь предлог, чтобы избавить себя от лицезрения его нахальной физиономии. Во-первых, галаго никогда не спят там, где их можно увидеть, во-вторых, деревья папайи не растут в девственных лесах, и, наконец, даже если бы они здесь и росли, то двум гапаго не хватило бы места на одном дереве.
Но Деле так упорно стоял на своем, что, когда я наконец перевязал палец и ко мне частично вернулось самообладание, я всерьез собрался идти на разведку. Должен признаться, однако, что поход пришлось отложить из-за чаепития — церемонии, от которой меня не в силах отвлечь целые армии спящих где бы то ни было галаго. После чая к нам явился один «комедиант» с каким-то заурядным зверьком, за которого он заломил несусветную цену, а к тому времени, как я отсмеялся над нелепым предложением (зверька он все равно оставил возле кухни, и притом совершенно безвозмездно), миновало еще полчаса. Пока все это происходило, Деле слонялся вокруг, угрожающе косясь на меня — эту его привычку я не любил больше всего. Наконец, отчасти против собственной воли, я взял ружье и вышел из лагеря.
Деле пробирался вперед по тропе, которую заблаговременно отметил согнутыми и заломанными деревцами. Через полчаса мы неожиданно вышли на маленькую прогалину на краю высокого обрывистого берега над тихой рекой, о существовании которой я и не подозревал. К моему удивлению, там стояло одинокое дерево папайи. Растение смахивает на громадную капусту на длинном стволе. Это культурное растение, точнее, оно встречается только там, где живут или жили раньше люди, и дает всем известные похожие на дыню плоды. Должно быть, тут когда-то был маленький поселок, а потом люди переселились выше по реке.
Дерево немного сбило меня с толку, но не успели мы подойти к нему, как Деле объявил, что видит лемуров. Он попытался показать их и мне. Около десяти минут я никак не мог их разглядеть, хотя крона дерева была не больше розового куста. Наконец, выбившись из сил, я решил сделать вид, что наконец-то вижу их, и просто-напросто разрядить ружье в крону дерева. Я отошел подальше, чтобы дробь разлетелась пошире, и выпалил в белый свет.
Маленький галаго, как молния, вылетел из кроны дерева, проплыл над моей головой и опустился в невысоких деревцах у опушки леса. Потом он помчался галопом, точь-в-точь как лошадь, прямо по деревьям. Я в жизни ничего подобного не видел. Не было никаких прыжков с ветки на ветку, за которыми следовал бы короткий забег вверх и новый прыжок. Это был ровный стремительный карьер по прямой, словно вдоль намеченной дорожки был протянут тугой канат. Что было сил я побежал под деревьями по земле, ровной, как пол бальной залы, и подоспел вовремя: зверек нырнул в одинокий пучок папоротников, росших на тонкой безлистной лиане, висящей петлей между двумя деревьями. Я старательно прицелился. И хотя цель была почти вне досягаемости, дробь перебила нежные стебли папоротников, так что весь пучок развалился и осыпался дождем на землю. Лиана тоже оказалась перебитой, и не успел я сообразить, что происходит, как ее нижняя половина со свистом сбила меня с ног.
Я быстро вскочил и оказался на месте, где лежала большая часть папоротника, раньше, чем последние листья упали на землю. Животное как сквозь землю провалилось. Деле за мной не пошел. Я позвал его. Он ответил, что ищет второго галаго, которого, как он считал, сбил самый первый выстрел. С полчаса мы молча обшаривали кусочек более или менее чистой земли площадью несколько квадратных метров, прежде чем нашли каждый свое животное. Я был твердо уверен, что моя добыча исчезла, а зверек, которого искал Деле, и вовсе не существовал, но африканец был непреклонен.