— В добрый час!
— Но я хочу, чтобы герцогиня любила меня хоть один только час. Это не каприз, это вполне входит в мои политические расчеты… Ты поражен, широко открываешь глаза? Ну, так слушай же внимательно! Сколько бы времени ни любила меня герцогиня, остаток своих дней она будет смертельно ненавидеть меня. Наши семьи слишком сталкиваются в интересах, чтобы эта ненависть могла когда-нибудь совершенно заглохнуть. Поэтому, когда любовь стихнет, ненависть проснется с новой силой. Но ненависть, опирающаяся на оскорбленное самолюбие, полна слабости и нерешительности. Герцогиня Анна будет ненавидеть наваррского короля еще больше, чем прежде, но у нее уже не будет той твердости руки, той уверенности взгляда, как прежде. Понимаешь ли ты? Встретясь со мною в бою, она станет бледнеть и краснеть, думая: «Я была его рабыней… игрушкой его каприза… его узницей», — и… Но неужели ты все еще не понимаешь?
— Как вам сказать? — ответил Ноэ. — Я порядочный невежда в вопросах политики и еще более — в тайнах женского сердца. Поэтому единственное, что я понимаю здесь…
— Ну, что?
— Вы позволите дать мне вам добрый совет?
— Говори!
— Мы отвезем герцогиню в Наварру, ведь так? Ну так я вспомнил, что у нас в По есть башня, стены которой имеют в толщину двенадцать футов, а двери покрыты тройной броней…
— Ну, дальше что?
— Вот я и запер бы туда герцогиню Анну, а сам написал бы лотарингским братцам и поставил бы им кое-какие условия…
— Что же, может быть, твой совет и пригодится, — сказал Генрих и отвернулся от Ноэ.
Постояв еще несколько минут на палубе, он спустился во вторую каюту, которая была отведена сиру де Мальвену с Бертой.
Старик скоро заснул, а Генрих с Бертой продолжали сидеть, ведя нежный, оживленный разговор. Генрих держал в своих руках крошечные руки Берты, которая дрожала от пугливого волнения и не смела поднять взор на красивого дворянина, своего спасителя и короля, как она знала теперь.
— Дорогая моя Берточка, — сказал Генрих, — знаете ли вы, почему я остановился в Блуа именно у вас?
— Сам Господь внушил вам эту мысль, государь!
— Может быть! Но у меня были свои основания, милочка. Я хотел сдержать клятву, которую дал вашему батюшке…
— Моему отцу?
— Да, дитя мое! Он умер в страшную Варфоломеевскую ночь у меня на руках и перед смертью поручил мне позаботиться о вас.
Берта высвободила свои руки, почтительно взяла руку короля и поднесла ее к своим губам.
«Она очень красива, — думал тем временем Генрих, — и если бы я не был супругом Маргариты, то… Но нет, нет… нечего и думать соблазнить эту девушку!»
— Теперь я увезу вас в Наварру, — продолжал он вслух, — там ваш дедушка в мире кончит свои дни, а вас мы выдадим замуж за какого-нибудь храброго, красивого дворянина! Берта покраснела и опустила глаза.
— Что вы думаете, например, о Лагире? — продолжал Генрих.
— Я даже и не видела его, — наивно ответила Берта. — Я не заметила ни одного из сопровождающих вас мужчин. Но почему вы спрашиваете меня об этом, государь?
Наваррский король собирался ответить Берте, однако в этот момент с палубы послышался отчаянный крик старика Гардуино:
— Ко мне! Ко мне!
— На помощь! — послышался также испуганный голос Ноэ. Генрих бросился вон из каюты и побежал на палубу. Испуганная Берта последовала за ним.
Лагир и остальные гасконпы старались остановить шаланду, которую со страшной быстротой влек сильный поток.
— Да в чем дело? — спросил Генрих.
— Мы погибли! Гастон, стоявший у руля, заснул и проглядел мельницу, так что мы мчимся прямо на подводные камни.
Не успел Гардуино окончить эти слова, как страшный толчок сотряс шаланду, и она быстро стала тонуть.
— Спасайся, кто может! — крикнул Генрих, и, взяв Берту на руки, прибавил ей: — Не бойтесь, я отлично плаваю!
XXV
После ухода Келюса король Генрих III позвонил и приказал вошедшему пажу подать чашку шоколада и справиться о здоровье Можирона. Затем он открыл окно и, высунувшись, стал смотреть на двор.
Он увидел, как Келюс вышел вместе с каким-то мужчиной и стал разговаривать с последним. Король пригляделся, и ему показалось, что он узнает в высоком герцога Гиза.
— Вот это было бы ловко! — сказал он. Если Келюс эамешает в дело моего лотарингского кузена, то я останусь совершенно в стороне… Ну да как бы там ни было, если юлько Келюс избавит меня от наваррского королишки, я умываю руки! Генрих Наваррский обладает большим даром чаровать и завлекать сладкими речами, но счастье еще, что Келюс вовремя открыл мне глаза!
Вернувшийся паж принес чашку шоколада; король опорожнил ее в три глотка, а затем спросил:
— Ну, видел ты Можирона?
— Я здесь, государь! — ответил миньон, показываясь в этот момент на пороге королевской комнаты.
Можирон был очень бледен и пошатывался на ходу, его лоб был перевязан.
— А, милый мой! — встретил его король. — Да ты похож на покойника!
— Я уже сам думал, что стал им, государь! Когда я очнулся от обморока, то спрашивал себя, уж не нахожусь ли я на том свете!
— Да, милый мой, твое счастье, что ты не очутился там! Тебя ведь на том свете ждала бы очень суровая встреча за твои пороки и распутство… Рисковать жизнью из-за женщин, этих проклятых, греховных созданий! Ужас!
— О, государь, в это время я много пораздумал над случившимся и…
— И раскаялся? Отлично! Не хочешь ли чашку шоколада?
— Я предпочел бы стаканчик крепкого вина, государь. Я чувствую такую слабость, что вокруг меня все вертится! Король приказал пажу подать вино и сказал:
— Но, как бы ты ни был слаб, ты все же можешь сыграть со мною партию в шахматы!
— О, да, государь, но… я так плохо играю…
— Что делать, друг мой? По пословице, «на безрыбье и рак — рыба»!
— А где же Келюс? Ведь он отлично играет!
— Келюса нет в замке.
— А Шомберг?
— Ни Шомберга, ни Эпернона.
— Так где же они, государь?
— Это я скажу тебе потом, а теперь сыграем! В течение доброго получаса король не открывал рта, будучи всецело поглощен партией. Только закончив игру блестящим матом, он с жестокой иронией сказал:
— Да ты даже вовсе не защищаешься, бедный Можирон! Совершенно так же, как ты делаешь, когда сражаешься с гасконцами.
— Государь!
— Да, надо признаться, что у гасконца, с которым мы столкнулись прошлой ночью, рука — не промах!
— О, если бы только мне встретить когда-нибудь этого проклятого гасконца!
— Ты его не встретишь!
— Почему, государь?
— Это я объясню тебе потом! — и король, снова посмотрев в окно, прислушался. Ночь была очень темна и безмолвна; ни единого звука не доносилось из города до замка. — Да чего же они мямлят? — с досадой пробормотал король, как вдруг из нижней части города раздался звук выстрела. — Ага! — с радостью воскликнул король. — Началось!
— Да что началось, государь?
— Потом узнаешь, а пока что сходи позови мне кузена Гиза. Если он еще не лег спать, скажи ему, что я хочу сыграть с ним партийку в шахматы. Вот это — серьезный противник! — Можирон пошатываясь направился к двери, тогда как король, по-прежнему опираясь на подоконник, пробормотал вполголоса: — У этого наваррского королишки масса амбиции, и, сколько уступок ему ни сделай, он все равно стал бы претендовать на большее, так что лучше уж так… Вот теперь, например, он высказывает претензии на Кагор, обещанный ему в приданое за Марго покойным братом Карлом. Но обещания брата меня отнюдь не касаются, я же ровно ничего ему не обещал!
В этот момент в комнату вошел герцог Гиз, и одновременно со стороны города опять послышались звуки выстрелов.
— Доброго вечера, кузен! — сказал король. — Слышите вы этот шум?
— Какой шум?
— Да там, в городе. Разве вы не слыхали звуков выстрелов?