«Елиав, Елиав, — произнес голос сзади, — я знаю, почему печально твое сердце, и думаю, ты прав. Но прошу тебя, не кидайся вниз!»
Елиав обернулся. Это была Тсипора, дочь великого Коэна, которая всегда проскальзывала вслед за мужчинами в Храм; она была еще девочкой, и ее не прогоняли. «Мой отец, — сказала она, — не хочет отдавать тебе священные тексты, но ты забери копии, которые сделаны лучшими, опытными писцами; ты соберешь все копии, которые сможешь найти у жрецов, в их домах, у их друзей и друзей твоих друзей, и ты отнесешь их далеко от Храма, чтобы спрятать!»
Услышав эти слова, Елиав возрадовался сердцем, так как нашел ответ на свой вопрос. Как Тсипора сказала, так он и сделал. Он собрал все копии священных текстов, которые смог найти: в библиотеке Храма, у жрецов, у горожан. Все дали ему свои тексты, бывшие хорошими копиями, сделанными превосходными писцами. Потом он собрал все предметы в Храме: чаши, кухонную утварь, кадильницы, а также все золото и серебро Храма — и приготовился к отъезду.
Собравшиеся вокруг моего отца слушали его с большим вниманием. Два мальчугана пробрались поближе, чтобы лучше слышать. Отец понизил голос и продолжил:
— Была ночь. Длинный караван бесшумно углубился в туннель под Храмом, оканчивавшийся за городскими стенами, десять верблюдов и двадцать ослов несли бесценный груз. Сопровождали их пятнадцать человек во главе с Елиавом. Двое переоделись римлянами, так как были разведчиками и великолепно говорили на их языке. Они вышли из города, углубились в пустыню, где провели несколько дней. По ночам караван останавливался в определенных местах. У Елиава была карта, опись, список тайников. Пергаментов уже было не достать, потому что со времени осады все животные были убиты и съедены вместе со шкурами. Тогда ему пришла мысль воспользоваться материалом, неподвластным разрушительному времени и зубам крыс и который не мог быть использован для переписи или стерт. Он решил все написать на свитке из меди.
Отец на минуту прервался, Джейн, раскрыв рот, смотрела на него.
— Писцов тоже уже не было: одни умерли, другие погибли от рук римлян. И тогда он отобрал пять человек, умевших писать, и им продиктовал список.
— Зачем? — спросил один из слушателей.
— Зачем? — повторил отец. — Да для того, чтобы восстановить Храм, разумеется, со всеми этими предметами, чтобы восстановить его в будущем, в ближайшее время, во времена отдаленные. Ибо именно в учении продолжается народ, в Храме История обретает плоть; Храм — ее воплощение.
— Да, но почему он отобрал пять писцов, а не одного?
— Для того чтобы ни один не знал полного перечня тайников с сокровищами Храма, — ответил отец. — И чтобы секрет никогда не был разглашен. По дороге они доходили до мест, где предполагалось прятать вещи. Каждый раз Елиав брал одного верблюда или осла и отдалялся от каравана, так что никто, кроме него, и не должен был знать, где находятся тайники. Однажды на рассвете Елиав, укрывший груз, находившийся на двадцать первом животном, вернулся к каравану и нашел двух лжеримлян разговаривавшими с римлянами настоящими. Последние осматривали груз на оставшихся животных. Оставалось их всего девять — четыре осла и пять верблюдов, нагруженных пергаментами, так как все остальное из Храма уже было спрятано. Римляне стали разворачивать свитки… Они были в недоумении; они думали найти съестное, золото или серебро, а оказались перед караваном с несъедобным пергаментом. Они вернулись к основному отряду, стоявшему впереди: там было человек десять. Елиав все это время скрывался за камнем, так как не знал, в чем дело. Позволят ли им идти дальше? Что сказали те люди и поверили ли им римляне? Прошло немало минут, когда все ждали, затаив дыхание. Но в пустыне этого можно не делать, в пустыне не бывает шума, и только солнце печет голову, разогревает кровь и сводит с ума.
Внезапно римляне построились в боевой порядок. Несколькими минутами позже они напали на караван. У них были лошади, а значит, и преимущество. Елиав, оцепенев от ужаса, бессильно сидел за своим камнем и видел начало бойни; римляне безжалостно перебили всех людей, пронзив их своими мечами; не пощадили они и лжеримлян, вместе со всеми защищавших караван. Это была настоящая резня. Когда патрульный отряд удалился, в живых остались только верблюды и ослы с драгоценным грузом. Из людей не уцелел никто.
Тогда Елиав вышел из своего укрытия. Он отделил животных, на которых не было груза, а остальных повел за собой; с их спин свисали тяжелые глиняные кувшины, наполненные свитками. Он удалялся все дальше в пустыню, минуя большие дороги, чтобы не встретить римлян. За ним плелись животные, страдавшие от жажды, измученные, как и он, двигались медленно по каменистой почве, обходя скалы и большие камни; а он все вел их, и манускрипты тоже медленно продвигались под палящим солнцем, чтобы, наконец, спрятаться, укрыться, обрести вечность.
С вершины одной горы он заметил море. Море посреди пустыни не было миражом. Увидев море, он пошел к нему, ибо понял, что спасен. Там жила группа людей, непохожих на других, людей ревностных, ожидавших Конца Света, которые очищались, готовились и хранили тексты. Их называли ессеями. Елиава встретил наставник, старик в белой тунике, бывший жрец Храма, которого звали Итамар.
«Откуда ты, путник? — спросил он. — У тебя очень усталый вид».
«Я иду из Храма, — ответил Елиав. — Храм скоро разрушат. Римляне долбят городскую стену. Поэтому я убежал, унеся с собой копии наших священных текстов; я передам их вам, и вы их сохраните».
«А почему копии?» — спросил Итамар.
«Жрецы Храма не разрешили мне взять оригиналы».
«Жрецы Храма… — задумчиво произнес Итамар. — Саддукеи. Их непреклонность приведет к разрушению Храма».
«Я принес и свиток, в котором указаны все тайники с сокровищами Храма».
«Ты увез даже сокровищницу?» — удивился Итамар.
Так Елиав встретился с ессеями, которым он передал манускрипты, и ессеи приняли его и обещали ему невозможное: писания эти сохранятся вопреки всем войнам, разрушительному времени, поколения и поколения будут хранителями этих текстов.
Тогда Елиава допустили в Зал Собраний, и он сказал многочисленным: «Друзья мои, когда придет время, нужно будет восстанавливать Храм. Вот свиток, на котором я пометил все места, где закопал сокровище Храма. Из-за него и из-за других свитков умирали люди. Они умерли ради того, чтобы в один прекрасный день мы смогли лицезреть Храм. И этот свиток я отдаю вам, хранителям пустыни, так как именно в вашей пустыне находится сокровище Храма, недалеко от ваших пещер и недалеко от Иерусалима. И все вы, пока Храм не отстроен, все вы будете вечным светочем Истории, вы будете Храмом».
Отец помолчал. Людей вокруг него стало больше. К ним присоединились группы американских и итальянских туристов. И все молча внимали словам из прошлого в просторном театре Масады.
— В тот самый день один из римских солдат близко подошел к стенам Храма. Он не получат приказа от своего начальника. Никто ему не говорил, что надо делать. Стараясь не шуметь, он дотянулся до амбразуры, за ней оказалась комната, обшитая кедровыми панелями. Он зажег соломенный факел и бросил его в отверстие. Когда Елиав вернулся, Храм горел. Среди всеобщего отчаяния — ночь стала пасмурным днем — трещал огонь и застил весь Иерусалим… Высохшие кости в долине были когда-то людьми Храма Израиля.
С Елеонской горы взирал Елиав на Иерусалим, окруженный полями и болотами. На башне Давида росло несколько деревьев, к стене спускалась дорога, а вокруг оголенных гор, на краю пустыни, пылал Иерусалим; охваченный огнем Храм уже был разграблен, тысячи мужчин, женщин, детей, пытавшихся спастись бегством, были перебиты римлянами. С крыш Храма стекало расплавленное золото. Капало оно и с фасада Храма, со стены и ворот между залой и святилищем. Резной строительный камень, насыпи и фундамент обрушивались, почерневшие от дыма, все превращалось в золу и пепел! Развалины громоздились повсюду, покрывая Храм золой и сажей. Ограждение рухнуло, развалилась даже величественная скала. Эспланада, возвышавшаяся над долиной Кедрона, обращенная к Елеонской горе с серебристой листвой и плодородной почвой, окруженная лестницами, портиками и садами, эспланада, чудо из чудес, превратилась в гигантский жертвенный алтарь, на котором пылал огонь. Высокие портики из тяжелого камня обрушивались один за другим, а вместе с ними и стены, поддерживаемые колоннами. Царский портик, с которого жрец возвещал софаром о наступлении Шаббата, развалился на кусочки, словно глиняный кувшин. Мраморные плитки отскочили, мозаика стерлась, Собор с двумя куполами обрушился, ворота упали, своды осели, большие арки обвалились, стены потрескались. Белый мрамор почернел, небо не пропускало свет. Темень была ужасная. Стены, обшитые кедром, расписанные цветами, обитые пальмовым деревом — все стены Храма горели, и вместе с ними горели двери и ворота, их крюки и петли, длинные коридоры, колонны и стелы, паперти и ступени — все сгорало, словно в адской печи. Залы и этажи рушились на жертвенник всесожжения, и длинные языки пламени поднимались от него, бронза плавилась, кирпичи чернели, раскалялись от непрерывно горящего ладана, подножия оседали, словно пепельные листочки. Горели базары и склады близлежащих кварталов. Башни, цитадели, тройными рядами окружавшие горы и считавшиеся неодолимыми, гнулись от жары, становились дымными волчками; казармы и дворец Ирода, защищенный земляными валами и стенами, сам дворец из двух главных строений с банкетными залами, банями и царскими покоями, окруженный садами, кущами, бассейнами и фонтанами, — все превратилось в руины. Медь ворот Никанора, чудесным образом не утонувших в море во время перевозки, которые отделяли женский двор от внутренних двориков и от которых шли пятнадцать ступеней, стекала с них, как вино, там когда-то собирались левиты, певшие под аккомпанемент музыкальных инструментов.